- Я вломился в лабораторию, чтобы не дать вашей компании погубить весь мир! – с торжественным видом втиснулся он в раскалённый спор.

- Но ведь ты убил Кайко! – экспрессивно возразила пленница, – и остальных! А теперь моя очередь, так ведь?! Адам – убийца, – отчаянно продолжила она, обратившись уже к Питеру, – а раз ты с ним, то и ты такой же! Как и твои родители!

Какая жаркая дуэль. Какой эмоциональный спектакль.

Питер еле успевал переводить свой насупленный взгляд с Виктории на Адама и обратно. Его эмпатия сконфуженно молчала, бессильная что-либо рассмотреть сквозь плотную завесу бредовости происходящего. Проклюнувшийся ночью вопрос о том, что он вообще делает, представал в новом ракурсе.

Он не знал миссис Пратт. По большому счёту, он не знал и Адама. Он не имел никакого представления о том, что случилось тридцать лет назад и что-то ему подсказывало, что сейчас, в криках сверкающего очами сотоварища и накрепко связанной Виктории, он ответа не услышит.

Едва ли не единственным, что Питер знал о ком-либо из присутствующих, так это то, что Адам спас жизнь Нейтану – и что миссис Пратт некогда разрабатывала искомый вирус и должна быть в курсе, где тот может храниться.

Снова разозлившись – теперь неизвестно на кого больше, на них или самого себя, или на весь этот дурацкий день в целом, полный решимости выяснить уже, наконец, где находится этот чёртов штамм сто тридцать восемь – он подошёл вплотную к пленнице и не подразумевающим возражений тоном порекомендовал ей поделиться своими соображениями по этому поводу.

Прямо как его старший братец – подумал стоящий в стороне и бдительно за всем этим наблюдающий Адам. Он успел поближе ознакомиться с хрониками семьи Петрелли и прочих основателей за месяц свободы. Человек, которому он спас жизнь, интересовал его даже меньше других, но упоминаний о нём в прессе было едва ли не больше, чем у всех остальных, вместе взятых. Нейтан Петрелли вызывал интерес публики даже после ухода с поста конгрессмена.

Яркая сволочь.

Истинный сын своих родителей, с которым Питер не имел абсолютно ничего схожего. По крайней мере, раньше Адам ничего подобного не замечал.

Но сейчас… Этот пронизывающий, лишающий воли взгляд. Это каменное лицо и негромкий голос.

Нейтан номер два.

Матушка Петрелли умерла бы от умиления.

Но миссис Пратт оказалась крепким орешком. Или глупым – это с какой стороны посмотреть.

Она послала Питера к чёрту и отказалась говорить.

Не то чтобы откровенность могла бы её спасти, в исходе данного визита у Адама не было сомнений, но всё-таки было интересно, как далеко она зайдёт в бессмысленных попытках утаить местонахождение вируса. И как далеко зайдёт Питер в попытках этот секрет узнать.

Кто кого?

Битва с зеркалами, пока настоящий злодей – с напускной тревогой и внутренним восторгом от самого себя – лишь наблюдает со стороны и изредка перенаправляет бойцов.

У Виктории, конечно, не было шансов.

Перепробовав все методы убеждения, Питер прибегнул к последнему доступному ему средству. Весьма условно приемлемому средству.

Пока где-то там, в Нью-Йорке, следователь Паркман в погоне за именем рыжеволосой беглянки размашисто переступал через собственные принципы, ломая ментальные блоки его матери, Питер проник в мысли этой самой беглянки, пусть и не причиняя ей физическую боль, но, несомненно, руша при этом всё, что имело для неё хоть какое-то значение. Перечёркивая весь смысл её тридцатилетней жертвы.

Это был конец.

Разбивших лбы в кровь бойцов развело по разным сторонам. Виктория, в явном аффекте, выла раненым животным и рвалась из пут, срывая на запястьях кожу. Питер стоял перед ней, опустошённый, не испытывая ни радости, ни гордости от того, что добыл необходимые сведения, и уже почти машинально прикрываясь сам перед собой поистёртым фактом спасения Адамом Нейтана.

Поводья управления ситуацией лежали брошенными посреди опустевшей сцены, пленница не могла до них дотянуться, а Питер уже собирался уходить.

И всё, что оставалось сделать Адаму для красивой и логичной точки этого действа – это подойти и развязать верёвки, удерживающие Викторию. Не торопясь, чтобы не вызвать подозрений, но и не медля, чтобы никто ничего не успел сообразить. Якобы чтобы отпустить. Вроде бы из великого гуманизма.

Заметить проблеск недоумения в глазах Питера, и как будто бы не успеть остановить прыткую от навалившихся свобод и надежд Викторию, схватившую дробовик и направившую его на растерянного чтеца мыслей.

И выстрелить ей в спину, вскинув прихваченный с собой «на всякий случай» пистолет.

В полном соответствии с абсурдностью сегодняшнего дня.

* *

Брести, брести, брести вперёд.

С трудом продираясь через всю эту нелепицу, без оглядки, к спасению мира и возвращению к Нейтану, к спасению Нейтана и возвращению к миру, в месиве из прошлого, настоящего и будущего и неразличимых масок убийц и их жертв.

Брести – в поисках того всевидящего ребёнка, которым он некогда был, и которого то ли стёрли вместе с памятью, то ли он сам убил себя в приступе отчаянья из-за того, что чуть собственноручно не погубил своего брата.

Потерянного, так и не вернувшегося даже вместе с памятью, ребёнка.

Как раньше всё было просто.

Сейчас не верилось, что так вообще может быть. Казалось, что каждый из живущих ходит по земле с десятифунтовыми гирями, едва передвигая ноги, а воздух весь пронизан разлетающимися лентами, не дающими увидеть дальше вытянутой, раздвигающей их руки.

И то, если найти в себе силы её протянуть.

А сил не хватало. Просто катастрофически не хватало. Раньше он черпал их отовсюду – сейчас буквально всё отбирало их. Он был как древний аккумулятор, каждый шаг вперёд требовал дополнительной подзарядки, новых усилий, тяжёлого внутреннего диалога. Ему приходилось обосновывать самому себе каждый свой поступок – тогда как прежний ребёнок делал всё, не задумываясь. И, вроде бы, делал правильно. Всегда. До момента взрыва. Единственный его промах, кажется, его и убивший.

Чёрт бы с ним, с тем ребёнком, засидевшимся в двадцатисемилетнем теле, но почему-то Питеру казалось, что, не вернув его, он не сможет вернуть Нейтана. Нет, конечно, сложись всё благополучно, и они наверняка будут регулярно видеться, и общаться, быть может, даже не реже, чем раньше. Но то необъяснимое, что раньше воспринималось как само собой разумеющееся и чувствовалось незыблемой, неотъемлемой частью их жизней, сейчас казалось ускользающим. Питер не понимал, почему; не понимал, с какого перепуга его сердце вдруг так всполошилось в страхе перед какой-то абстрактной потерей чего-то призрачного, чуть ли не перекрывающей возможную гибель мира, и стоящей в одном ряду с возможным покушением на брата. Он был слеп, безрук, беспомощен перед тем, чего не мог понять, он не чувствовал себя самого.

А ему нужно было спасать мир и брата.

Нейтана – даже дважды.

Он бы убил себя, если бы был уверен в том, что это поможет.

Но ему пришлось наблюдать за убийствами других и разменивать чужие жизни в обмен на нужную ему информацию.

Он убил бы себя просто так, без пользы для других, но если спасение мира он и мог бы доверить кому-то другому, то спасение Нейтана – ни за что.

Поэтому он брёл, и брёл, и брёл вперёд. То и дело подводимой игрушкой. Внешне вполне энергичной, но на деле – бесконечно инертной и зависимой. Избегая резких движений, упорно приближаясь к ближайшей поставленной цели – тайне, отнятой вместе с жизнью миссис Пратт.

Плечом к плечу с человеком, клянущимся в любви ко всем людям, но повинным в смерти как минимум двоих.

Тоже ведь бред.

Но если не верить тому, кто на твоих глазах спас твоего брата – то кому тогда?

Уж точно не прочим основателям компании: зная некоторых из них, включая собственных родителей, пережив «план Линдермана» со взрывом и эксперименты Бишопа с лекарствами, Питер запросто мог поверить в любые их прегрешения.

====== 64 ======