Адам посмеивался над ним, а Элль явно была довольна воскресшим в нём энтузиазмом – кроме того случая, когда он, между обменом искрами и любезностями и приёмом таблеток, спросил о её прошлом. Она не была готова к такому вопросу, её больше устраивала покладистость пациента и его готовность к её играм и касаниям, и она вроде бы ушла от ответа, но потом, уже на пороге, неожиданно обернулась и голосом, в котором ещё сильнее обычного проступило диссонирующее сочетание трепетной детскости и слишком взрослой, кокетливой циничности, выложила краткую историю своей жизни:

- Я случайно подожгла дом бабушки, когда мне было шесть лет. В восемь – вырубила свет в нескольких округах в Огайо. Девятый день рождения я провела в стеклянной комнате с капельницей лития. В этом здании я живу уже шестнадцать лет – с тех пор, как психиатры решили, что я параноидальная психопатка. Но это они просто так отомстили. Потому что я хотела их убить. Мне двадцать четыре года и я ни разу не была на свидании. Не каталась на американских горках. Никогда не плавала. Теперь ты знаешь всё, что можно знать про меня. Больше мне в принципе рассказать нечего.

И, улыбнувшись ошарашенному Питеру, оставила его одного.

- Мой тебе совет, друг – нарушил его задумчивость Адам, – я держался бы от неё подальше. Я как-то лет шесть назад от безысходности пошел на поводу, и до сих пор жалею.

- Не волнуйся. Мне от неё нужно только одно. Лекарство.

- Ой, прости, я же забыл. Ты же ей всё ещё веришь.

- О чём ты?

- Это ИХ лекарство. Они ведь на пороге открытия вакцины. И я это уже тридцать лет слушаю. Мистер Бишоп не пытается помочь тебе, Питер.

Очевидно для того, чтобы полностью измениться, нужно нечто ещё большее, чем несостоявшаяся гибель мира и повинность в переломанной жизни самого близкого человека. По-видимому, доверчивость некоторых была неискоренима. После слов Адама, истина, скрипя, начала вставать перед Питером во всей своей очевидности, но он всё ещё отказывался её признавать.

- Нет, это учреждение создали, чтобы помочь нам.

- Это не учреждение, Питер. Оглянись. Ты же в тюрьме. А если не веришь – то попробуй отсюда выбраться.

* *

Разумеется, он попросил мистера Бишопа отпустить его на пару дней. Исключительно для того, чтобы навестить семью. Чтобы хотя бы сообщить им, что он жив. Если надо – с увеличенной дозой препаратов, под любым надзором, на любых условиях.

Разумеется, мистер Бишоп никуда его не отпустил. Только не сейчас, Питер ещё не готов – а вдруг он опять взорвётся? – и как бы ни было жаль, подобного они допустить не могут.

Он был непреклонен, и когда понял, что разговор зашёл в тупик, просто встал и вышел за дверь.

И когда Питер долбил в стекло между комнатой и коридором, глядя, как он проходит мимо, и кричал, – вы меня теперь уже не выпустите? – он даже на него не обернулся.

* *

Адам дал ему в полной мере осознать своё бессилие, хорошенько прочувствовать невозможность что-либо теперь изменить.

А потом начал говорить.

Много, легко и как бы между прочим, как он это умел. Вещи, которые Питер мог услышать и правильно воспринять только сейчас.

Подтолкнул его к мысли, что они здесь не потому, что опасны, а потому что могут спасти мир. Рассказал о себе. Чуть больше, чем рассказывал до этого. О том, что тридцать лет назад он хотел, чтобы все узнали о его способностях. О том, что его кровь может исцелять, и что если все об этом узнают, то он многим сможет помочь. О том, что был тогда слишком наивным.

- Тебя поэтому сюда и посадили?

Вот теперь Питер вслушивался в каждое его слово – Адам чувствовал это даже через стену. Два месяца ожидания стоили этого жадного внимания. Он почти ликовал.

- Ну… если бы они могли меня убить, то давно бы убили, это точно. Вместо этого меня заперли тут, а я ведь могу исцелить…, – он замедлил темп речи и приглушил тон, – твоего брата…

Всплеск адреналина на мгновение застил глаза Питера, заставив его крепче сжать спинку кровати.

- Нейтана? Но как?!

Замечательно. Мышка перепрыгнула из клетки в клетку. Теперь главное не спугнуть и подвести её к самому вкусному, самому главному вопросу. Не то чтобы Адам собирался эту мышку съесть, Питер ему даже нравился, но упустить шанс выбраться отсюда и завершить своё маленькое недоделанное дельце он не мог.

Кроме того, он не собирался его обманывать, он действительно планировал помочь этому его Нейтану. В качестве небольшого аванса к последующей работе, на которой Питер ему ещё понадобится.

Адам был счастлив, что не стал торопиться в самом начале. Парень был уникальным – и в своих способностях, и в своей вере в людей.

- Немножко моей крови, – сказал он, наблюдая, кажется, Питера прямо перед собой, его беспрестанно сейчас меняющееся выражение лица, его мимику и чувства, – поможет его исцелить… снять боль… даже после всего того, что ты с ним сделал.

Лишнее напоминание. И без этой последней фразы Питер знал, что его новый путь был только что определён, и он пройдёт по нему до конца, не сворачивая. Всё, что поможет исцелить брата. Всё, что угодно.

Апатии как не бывало. Перемены были разительными, хотя никто не мог воочию этого оценить. Собравшийся, со слегка болезненными, но полными решимости глазами, он выпрямился в полный рост, и спросил, отчего-то зная, что Адаму найдётся, что ему ответить:

– И как нам отсюда выбраться?

Бинго.

Адам выдохнул и довольно улыбнулся.

Хороший всё-таки парень, этот Питер. Отзывчивый. А главное – предсказуемый.

Неужели скоро всё закончится? Тридцать лет. Тридцать грёбаных лет! Невероятно!

* *

Они смогут отсюда выбраться.

Они смогут вылечить Нейтана.

После того, как они определились с порядком действий, Питер как-то разом отпустил на волю память. Удивительно, что она не сбила его с ног, а просто накрыла – мягко и всего целиком. Как будто извиняясь за те пару раз, когда он чуть не задохнулся, не успев увернуться от мыслей о прошлом. Сейчас всё было иначе. Если раньше он целыми днями лежал, избегая воспоминаний, то теперь лежал, ходил, занимался – полностью погруженный в них. Он почти не думал о будущем. Он купался в прошлом, исскучавшись по нему так, что в груди, почти не переставая, что-то ныло, стискивало, сбивая дыхание и приставая к сердцу, разгоняя его быстрее, чем любые физические упражнения.

Прошло всего два месяца – а казалось, что лет двадцать, не меньше.

В воспоминаниях не было никакой системы. Память причудливо перетасовывала их, смешивая происходящее из одних событий – с чувствами из других. Питер не сопротивлялся, жадно перемалывая всё, что только мог вспомнить.

Прямую спину в белой рубашке, широкие плечи, оголённые руки с закатанными рукавами. Лицо вполоборота с гладковыбритой щекой, аккуратно и коротко подстриженные волосы – отросшие, они начинали виться, что неимоверно раздражало брата и тот старался такого не допускать. Все моменты из штаба: не тогда, когда Нейтан до верха был упакован в роль политика, а когда были только свои, и в промежутках между стальными взглядами, указаниями и бумажками можно было снять пиджак, присесть прямо на стол, или – неожиданно сбросив высокомерие – улыбнуться так, как будто ему лет десять.

Холод пола – и теплое, почти горячее нутро постели, когда Питер забирался к Нейтану посреди ночи. Как в первый раз брат, проснувшись, позвал его к себе, а в следующие – без слов, просто сгребал рукой, не давая топтаться на холодном, и этой же рукой прижимал к себе, сквозь сон нашептывая про звездочку. Щекотные волоски на его предплечье, и тёплый, сонный, убаюкивающий запах.

Стекающие по спине прямо под одеждой капли дождя, саднящие костяшки пальцев, податливые губы Симон, и никак не выбивающееся из мыслей, даже во время поцелуев, нарочито развязное лицо Нейтана, и его поднятый вверх палец – «молодец!».

Отцовское «очень мило», когда Нейтан вставал между ними в ответ на очередное родительское «ты должен» малолетнему младшему сыну, не понимающему, чего от него хотят. Спину брата, в которую можно было пыхтеть, и его заведённая назад, отводящая от строгого отцовского взора рука, в которую можно было вцепиться.