Тумана больше не было. Сковывающего холода – тоже. Это оказалось очень просто, развеять первый и растопить второй. Клер помогла ему. Его дочь, больше похожая на Питера, чем на него. Всего-то было нужно выбрать из сонма возможностей ту, при которой его гонящаяся за идеалами жизнь, его большие и глобальные цели будут иметь хоть какое-то значение.

Потому что есть вещи, без которых жить тяжело, а есть – без которых невозможно.

И определить их, прислушавшись не к кому-то со стороны, а к самому себе, получилось легко и быстро до потрясения.

Несколько секунд…

На то, чтобы очнуться от многодневного анабиоза, продышаться, пережидая режущую боль в лёгких, подзабывших силу свежего, чистого воздуха, отправить маму к вертолёту, и, оттолкнувшись от подоконника с лежащим на нём разбитым стеклом, полететь туда, где было сейчас его место, рядом с братом.

Ведь всё так просто.

Питер должен жить, и не должен стать убийцей.

И цена, которую Нейтан был готов за это заплатить, не казалась ему чрезмерной, он определил её сам, понимая, что время для торгов вышло, в том числе и по его вине, и ожидать скидок не приходилось. Всё складывалось закономерно, и если всё получится, если они смогут переломить будущее, то это с лихвой должно будет эту цену окупить.

А, кроме того, он просто должен был быть сейчас рядом с ним.

Вне зависимости от прошлого и будущего.

Его младший герой, с беспомощно разведёнными руками, шепчущий, что ничего не может с собой сделать; его маленькая звезда, светящая тем, кто сбился с пути, и готовящаяся стать сверхновой; и, как оказалось, главный смысл его жизни – он не должен был быть один.

Нейтан подходил к Питеру всё ближе, и с каждым его шагом словно отрезалось по целому куску от окружающего мира, отсекая лишнее, отвлекающее, подтачивающее контроль, оставляя только их двоих в этой сужающейся, плавящейся точке.

Он шёл в точности так, как в том сне.

Торжественно и спокойно, обещая – сияющим взглядом, мимикой, всем собой – что больше никогда не бросит. Когда Питер думал, что уже потерял его, что уже никогда не сможет увидеть под всеми его оболочками, Нейтан вернулся, и вовсе без них, с открученными гайками и отомкнутыми замкАми, настолько открытый, что брат, даже не касаясь, на расстоянии в несколько метров, чувствовал его сильнее, чем самого себя.

Ещё больше теперь готовый к смерти, будь она временной или нет, Питер полностью развернулся навстречу брату и замер в ожидании: выстрела, или удара, или чего-то другого. Чего угодно, что могло бы его остановить, благодарный судьбе за то, что это будет сделано руками человека, идущему сейчас к нему.

Будь он в спокойном состоянии, он, быть может, удивился бы такой лёгкой готовности брата к тому, о чём думал он сам, к убийству – Питер замкнулся на этом, даже не предполагая иных вариантов. Но всё было так искажено жаром и болью: все цели спеклись в одну, а их ценности взлетели вверх до бесконечности, и не было, казалось, ничего, что нельзя было бы положить на алтарь спасения целого мира.

Ни своей жизни, ни чьей-то другой.

Он не думал об обратной ситуации – смог бы он сам выстрелить в Нейтана? – и, наверное, хорошо, что не думал.

Но своего брата он недооценил.

- Я не брошу тебя, Питер, – наконец-то полностью уверенный в том, что делает, сказал Нейтан, и при виде откровенной жертвенности на лице брата, мягко добавил, – есть другой выход, ты же знаешь.

И в тот момент, когда он это произнёс, Питер понял, что да, действительно, знает, что как только на площади появился его брат, этот выход стал очевиднее многих других… но, осознав его, Питер, с округлившимися глазами, невольно отступил назад и замотал головой: слишком ярко всплыли в памяти самые страшные фрагменты сна.

- Я не дам тебе погибнуть!

- А я не дам погибнуть всем. Ты спас Клер, а теперь мы спасём мир.

Только Нейтан мог быть таким: одновременно блестящим и исполненным важности, сильным и уязвимым. Хотя последнее вряд ли видел кто-то, кроме Питера. Это была уязвимость героя, подвиг которого – на пороге гибели или спасения города – мог оказаться ненужным из-за его же собственных ошибок.

Нейтан… Он ведь всегда был таким, каких не бывает. Нереальным, невозможным, невообразимым. Всегда. И Питер сам сейчас не мог понять, как так вышло, что он вдруг об этом забыл. Позволил усомниться. Почти перестал доверять. Да, у Нейтана было очень много причин, чтобы запутаться. Но предать… нет, он бы не смог никогда.

И сейчас, именно сейчас Питер вдруг понял, что должен столько всего ему сказать!

Столько всего!

Сейчас!

Когда от взрыва отделяло непонятно что. Когда времени не было ни секунды. Когда голос дрожал, а горло раздирало огнём. Сказать. Что понимает, что всё знает, что… господи… что бы ни случилось, но вот с этой точки, в которой они друг напротив друга, глаза в глаза – быть может, не обязательно всё будет хорошо, но будет правильно – непременно. Что больше не страшно. Что вместе…

Прорываясь даже через выжигающую боль, защемило сердце, взбудораженное заметавшимися вдруг эмоциями. Лишая воли, лишая всех второстепенных слов. Оставляя только то, что имело сейчас значение.

Хриплое, срывающееся:

- Я люблю тебя, Нейтан.

И ответное:

- Я тоже тебя люблю, – мягкое, обволакивающее даже сквозь адское пламя. И такое многообещающее, как будто это не они стояли на пороге неизведанной бездны.

Нейтан сглотнул солёный комок, посмотрел вверх, в небо, и снова на Питера, и спросил, – ты готов?

Так легко, словно звал на прогулку или в кафе. Он вечно так делал, особенно в детстве, чем важнее и масштабнее были его сюрпризы, тем несерьёзнее было заманивание к ним младшего брата. Маленький, никогда не обсуждаемый ритуал, один из многих. Из которых и состояло то большое, о чём всегда так сложно достоверно рассказать, и которое, наверное, немного чудо.

Видели бы его сейчас избиратели.

Будь он таким в своей предвыборной гонке, за него проголосовало бы абсолютное большинство, даже если бы он не пообещал им вообще ничего. Такой – он не оставлял выбора, такой бы повел за собой одним только взглядом.

Крепясь и не давая боли согнуть себя, хотя буквально несколько минут назад корчился на коленях, Питер кивнул брату, и тот, в несколько шагов уничтожив оставшееся между ними расстояние, крепко обхватил его вокруг груди, не надеясь, что тот сможет держаться за него сам, и взмыл в небо.

====== Часть пятая. Степени боли. ======

Город продолжал жить.

Семь сотых процента продолжали заниматься своими делами, важными и не очень, готовить ужин, ложиться спать, куда-то мчаться на ночь глядя – город был огромным, и жизнь в нём не останавливалась ни на секунду вне зависимости от времени суток.

Где-то в одном из зданий, на полу в своих апартаментах, лежал мистер Линдерман с огромной и заслуженной дырой в голове, при жизни умеющий исцелять любые болезни, но просмотревший поломку в собственной душе.

Где-то взлетал вертолёт, унося с собой только пилотов и службу охраны, очень слушающуюся мистера Петрелли, но немного больше – боявшуюся его мать, вопреки приказу сына отказавшуюся покинуть город и свой дом. И своих сыновей тоже, хотя в этом бы она ни за что не призналась.

На Кирби-Плаза, из самого центра площади в сторону тянулся кровавый след, но его никто не замечал. Все, кто были здесь, стояли или сидели прямо на земле, задрав головы вверх, и до боли в глазах вглядывались в небо. Потом никто не мог сказать, прошло несколько секунд или минут от момента взлёта братьев Петрелли до того, как тёмный небосвод залился ослепляющим светом вспышки, несколько мгновений извещающей город о спасении бесшумным торжествующим фейерверком.

Большинство людей его даже не заметили.

Некоторые успели полюбоваться.

Кто-то – даже снять на телефон.

Но только несколько людей знало истинный смысл этого небесного взрыва. И ликуя о спасении целого города, они с замершим сердцем думали о тех, кто всех их спас.