И Питер и видел это, и отказывался видеть, и всё больше серьёзнел, и бодрился, и пытался казаться не просто взрослым, а видавшим виды, и уж точно понимающим Нейтана больше, чем тот сам. И у него почти получалось, только глаза были мокрые, но и это он тоже предпочитал не замечать.

- Помнишь когда мы сюда пришли в первый раз? – они стояли у выступа крыши.

- Да, помню. Ты стоял вон там на краю, как идиот, – он украдкой кидал взгляды на Питера, чуть отпрянув назад, – спрашивал меня почему отец так злился, спрашивал могу ли я летать, – и не мог насмотреться, просто пожирая его взглядом, пока думал, что тот полностью увлечён созерцанием ночного города.

Как будто эта память где-то могла остаться.

- Как будто целая вечность прошла.

- Целая жизнь.

- Но мы справились, – Питер поворачивался к нему и старался выглядеть так, будто всё уже решилось, всё на месте. И, отказываясь замечать во взгляде Нейтана боль, мольбу, извинения, укоризну, твёрдо утверждал:

- Вместе, мы пережили вместе. И ещё не раз переживём, Нейтан, – но тот только опускал ресницы, пережидая новый всплеск невыносимости и, собравшись с новыми силами, вновь поднимал на Питера взгляд, и спрашивал:

- Даже после смерти? – и не знал, что сказать на ответное:

- А почему нет?

И вымученно улыбался.

- Ты можешь с ним бороться!

- Не могу… Он убивает меня. Я больше не могу… – скрежетал он, не выдерживая нездорово разбухающего оптимизма Питера, и чувствуя, как внутри всё больше клокочет… так, как это обычно происходило по утрам. Не зная, но догадываясь по мелькнувшему отчаянью в устремлённом на себя взгляде, что Сайлар снова попытался прорваться наружу, но, судя по отсутствию физической боли, ещё не искажая черты лица, но точно, пусть и всего на секунды, меняя его выражение.

- Как ты не понимаешь! – сипел он сквозь стиснутые зубы, уже не скрываясь, корчась в попытке отыграть для себя ещё хоть минуту.

И поначалу сдавая внутри себя одну позицию за другой, всё же совершал новый рывок к сохранению своего «я», чувствуя обвившиеся вокруг себя руки, и сердитый от испуга и несогласия шёпот на ухо, – Нейтан! Держись! Ну же! Сопротивляйся! Ты должен бороться! Борись, Нейтан!

Питер обнимал его, прижимаясь щекой к щеке, и бережно удерживал за затылок, чуть поглаживая, помня, чем для него самого была такая ласка.

И его немного отпускало. Но лишь немного. Недостаточно даже для того, чтобы поверить, что он сможет продержаться в одиночку, и он цеплялся, душераздирающе цеплялся за Питера.

- Ну же, – уже не нагнетая, растеряв почти весь свой оптимизм, дрогнувшим голосом ластился тот. Прижимался губами к измятому воротничку, и, наскребая остатки бодрости, уговаривал, – не бросай меня… прошу тебя, – вскидывал голову с панически распахнутыми глазами, глядя в никуда, в небо перед ним, умоляя и это небо и брата, – держись… – и укачивал, и утешающе гладил его, и старался не вдумываться, почему так сильно сосёт под ложечкой, почему ткань униформы трещит под пальцами брата, и почему их соприкасающиеся щёки мокрые и солёные, хотя сам Питер по-честному не позволил себе ни одной скатившейся слезы.

Нейтан сжимал его ещё сильнее, хотя это казалось маловозможным, и с усилием отстранялся. Обхватывал ладонями его лицо, и успокаивающе гладил, гладил по щеке, и скуле, и позволял Питеру делать то же самое, пусть у того и получалось это куда более нервно.

Слишком нервно.

Слишком жадно и безысходно.

Слишком…

- Прости, Пит, – говорил он, опуская руки, лаская теперь только взглядом.

Снова заселяя в душу Питера и надежду и страх.

А потом сожалеюще и горько улыбался, и, резко отвернувшись, бросался с крыши.

И Питер, сам не помня как, кидался ему вслед и успевал схватить за руку, удерживая над всеми теми этажами, между которыми они когда-то впервые полетели вместе.

- Нейтан! Давай, забирайся обратно! – не играл он уже ни в бодрость, ни в оптимизм.

Но тот даже и не пытался.

В его глазах не было страха, только смирение и боль за того, кто оставался здесь без него.

Он что-то произносил, просил Питера отпустить его, убеждал, что его всё равно уже нет, заговаривал зубы, просил обещать продолжить их общее дело, заботиться о матери и присмотреть за Клер и сыновьями. Не отвечал на надсадные, – «помоги мне!» и «карабкайся, умоляю!» – и просил Питера оставаться таким же, и всегда верить, и бороться за добро.

Как будто для того имело значение хоть что-то, кроме того, что его брат не собирается больше жить.

Питер тратил всего себя сейчас только на то, чтобы удержать его.

- Без тебя я не… – запинался он, роняя вниз слёзы, отчего-то совсем не думая о клятве не делать этого при брате.

- Ты способен на всё, Пит, на всё, – удивительно спокойно и как-то даже гордо возражал тот, будто они сидели друг напротив друга в кафе, а не выворачивали суставы, удерживая единственную связь между жизнью одного и смертью другого, – не забывай об этом.

Смотрел, любуясь, на красное от натуги и прилившей крови лицо онемевшего от слёз брата, и напоследок неожиданно выдыхал:

- Я люблю тебя, – ошпаривая тем, что они оба и так знали, но что почему-то было непроизносимо всё время после той самой… той самой ночи.

- Нейтан… – с хрипом выдавливал из себя Питер, но тот больше ничего не говорил, только смотрел с умоляющей нежностью, на фоне темнеющего далеко внизу асфальта, и не оставлял больше никакого выбора. Только теперь заставляя поверить в то, что если бы была хоть малейшая возможность всё изменить, он бы выгрыз её из любых «но».

И Питер подтверждал их нехитрый пароль:

- Я люблю тебя, Нейтан…

И отпускал…

====== 124 ======

Из-за тишины Нейтан не сразу понял, что не так, и что именно его разбудило. И едва не уснул снова, перевернувшись на другой бок и уже привычно потянувшись проверить наличие Питера рядом.

Но ему хватило одного касания и секунды, чтобы сонную вялость смело, как шквалом.

Питер лежал рядом, сжимая и разжимая кулаки, и бесшумно захлёбывался слезами.

Со стороны, наверное, выглядело так, будто Нейтана это ни удивило, ни испугало.

Он, с очень плавными, согласованными движениями, приподнялся и склонился к брату. Провёл мягко по руке; разглаживая ладонью вздутые мышцы и жилы, добрался до пульсирующих висков, убрал со лба и глаз прилипшие волосы. Зашептал, ровно и мерно, задавая фон, в который собрался вытаскивать спящего, выгнутого в струну Питера.

- Это сон, Пит, слышишь, проснись, это только сон, давай, иди ко мне…

Ни едва остановившееся сердце, ни желание встряхнуть, растормошить, даже ударить, лишь бы разбудить как можно скорее – ничто не отразилось ни на уверенности движений, ни на интонациях. Потому что куда важнее, чем «скорее» – было просто разбудить.

Голос Нейтана звучал гулко, как сквозь толщу воды.

«Нейтан… Это Нейтан», – закружилась где-то далеко на кажущейся недосягаемой поверхности спасательным кругом мысль – и, через боль и сон разодрав ресницы, всё также молча глотая слёзы, Питер вцепился мутным взглядом в нависшего над ним брата. И сразу же зажмурился. Но, перебарывая ощущение брошенного в глаза песка, уже заранее щурясь, снова разлепил их.

«Нейтан», – обрушилась на него надежда, настолько весомая и значимая, что грудь передавило подступающей тошнотой.

«Это же Нейтан? Здесь, в их спальне, не на крыше, живой, настоящий, не сдавшийся?»

Неверие навалилось глыбой льда, отправляя по телу волну озноба и заставляя ухватиться за брата так сильно, будто тот находился в шаге от бетонного края смерти и вот-вот собирался его преодолеть.

Счастливая вроде бы реальность приходила мучительно и неохотно.

Память легко обесценивала и размывала эмоциональные последствия от вида разрезанного горла и давно остывшего трупа в контейнере. Но лицо Нейтана, смотрящего вверх, и его пальцы, отпускающие руку, и – самое главное – своё собственное согласие с этим его решением… это пульсировало с такой остротой, что затмевало всё, что могло бы помочь выбраться из холодной воронки свершившейся во сне потери.