Так почему он не может заставить себя совершить последний, наивысший акт братской любви и ради спасения Питера – такого, какого он знал – отречься от всего, что испытывал к нему?
Отречься уже навсегда.
Может, попросить Суреша разработать против чувств какую-нибудь вакцину?
- Что там такое? – не сдержал волнения парень, требовательно переведя взгляд с красной жидкости в руках доктора на его сосредоточенное лицо.
- Всё хорошо, Скотт, – отвлёк его из-за стекла Нейтан, излучая авторитет и надёжность.
Он бы согласился быть первым испытуемым.
Он бы согласился залезть в стеклянный куб; согласился, чтобы его привязали к стулу, выставили по периметру наблюдающих, и впустили внутрь доктора с нервными движениями и шприцем в руках. Заполненном красной или зелёной, мутной или прозрачной, холодной или горячей – любой – жидкостью. Или пусть это будет не шприц, а скальпель, или особые электрические контакты, или чудовищный механизм для вскрытия черепа или перекраивания сердца. Сердце. Ему нужно усечь сердце. Убирают же часть желудка, когда хотят, чтобы человек меньше ел, так почему бы ни убрать часть сердца для того, чтобы он меньше чувствовал. Или где там хранятся чувства? В мозге? В солнечном сплетении? В половых органах? В глазах, ушах, на кончиках пальцев? В железах, вырабатывающих гормоны? Он согласен. Пусть вырежут всё, что нужно, пусть залезут внутрь самыми сложными инструментами, надсекут, проведут обширную эктомию, выскребут изнутри, чтобы остались только кости и гладкая розовая слизистая с обратной стороны красивой, самой лучшей, нарядной и доверительной его оболочки. Идеальный вариант. Если кто и поймёт, что что-то не так, так только Питер – и это будет именно тем, что нужно. Хотя мать, наверное, тоже что-то заподозрит, но её такой вариант старшего сына, наверное, устроит даже больше, чем предыдущий. На такого она сможет положиться. Такого сможет спрогнозировать. Таким сможет гордиться.
А Питер гордиться не сможет, взбесится, и если повезёт – то отвернётся – и это было бы идеально.
Потому что сам Нейтан, похоже, отвернуться не может.
Скотту было больно.
Он был очень мужественным, этот парень, и даже когда при знакомстве рассказывал об Ираке, говорил ровно и уверенно, выдавая небезразличность темы только застывшими на несколько мгновений глазами, но ни одним движением или звуком.
Сейчас его трясло и выкручивало, и он бы, наверное, закричал, если бы мог, но было видно, как горло тоже перехватило сухим спазмом.
- Как самочувствие? – спросил у него Нейтан, когда всё закончилось, и Скотт, выдохнув, замер, прислушиваясь к ощущениям в своём теле.
Встав и сделав несколько проверочных шагов, он – под общее восхищение наблюдателей, демонстрируя результат – вырвал из бетонного пола прикреплённый к нему стул, и швырнул его в стену своей камеры, разбивая пуленепробиваемое стекло, будто оно было самым обычным.
На его теле не было никаких признаков мутаций, в его глазах не было ни тени безумия, только восторг от безграничности приобретённой силы и готовность изменять мир.
- Лучше не бывает, – сказал он, и, подойдя к наблюдателям, многообещающе улыбнулся.
====== 105 ======
Зайти. Объяснить, почему он здесь. Предложить отцу остановиться самому. В случае отказа – поднять руку. Нажать на курок.
Шаг. Действие. Застывшая картинка.
Пригвождённое к несуществующей бумаге «да будет так».
Комикс, который ему, Питеру, предстояло раскрасить.
Книга, где были последовательно расписаны все шаги.
Рисованный алгоритм.
Казалось невероятным, что ещё два дня назад в нём бурлила жажда деятельности, а интуиция зашкаливала за все мыслимые пределы.
Сейчас – Питер прекрасно представлял себе каждый свой шаг, и мог бы до подробностей рассказать о каждом из них; о том, что он должен был и собирался сделать. Но стоило попытаться представить историю в целом – и он словно проваливался в пустоту. Он ничего не чувствовал.
Совсем ничего.
Так было уже однажды, это ощущение чёрной дыры внутри себя, втянувшей в себя все эмоции, о которых напоминал только широкий слабый шлейф вдоль горизонта событий. Так было после первой встречи с Нейтаном, после Ирландии. Так было, когда впереди маячил не самый лёгкий долг, а сердце было переполнено вернувшимися воспоминаниями, после основательной встряски то ли одаривших, то ли проклявших выживших и встретившихся вопреки всему двух «везунчиков» чем-то настолько новым, что ни один из них не мог этого принять.
Так уже было… Он вроде бы был один – но будто бы кто-то стоял позади него, тепло прижавшись к спине, закрыв ему ладонями глаза. И Питер даже знал, кто. Но этот кто-то настолько хотел оставаться инкогнито – самоубийственно хотел – что Питеру ничего не оставалось, кроме как завести специально для него и для поднимаемого им девятого вала чувств эту чёртову чёрную бездонную дыру. То ли, чтобы когда-нибудь рухнуть туда за этим «незнакомцем», то ли чтобы, смирившись, постараться больше никогда не видеть, не слышать – и не знать, не знать, не знать! Забыть о покорёженных, но недобитых чувствах президента из несбывшегося будущего. Забыть о жарких и невинных признаниях из прошлого.
Забыть о том, что так было.
Помнить только о том, что «надо» сейчас.
* *
Надо.
Кажется, когда-то он знал, почему надо.
В принципе, и теперь, беспрестанно разбирая всю эту эпопею на причины и следствия, он видел все связывающие их логические цепи. Но, тут же, складывая эти «два плюс два», почему-то не мог получить однозначного ответа.
Как будто что-то забывал. Какую-то вредную переменную.
Как будто в самом конце истории кто-то выдернул предпоследнюю, триста первую страницу, на которой был ключ, увязывающий предыдущие триста – с триста второй. Ключ, объясняющий мотивы всех предыдущих действий и подводящий к единственному возможному финалу.
Ускользающий ключ.
- Ты готов?
Голос гаитянина выдернул Питера из трясины тягучих размышлений, заставляя вздрогнуть.
Они уже миновали охрану у входа в Пайнхёрст и теперь поднимались на лифте на этаж, где совсем недавно он лишился всех своих способностей. На этаж, где был кабинет главы компании, и где им было необходимо совершить убийство во благо мира.
Убить отца.
Нет, он не был готов, но он знал, что если сможет перепрыгнуть через вырванную страницу, то тогда, возможно, он исполнит задуманное. Он должен помнить, что у него нет иного выхода.
У него его просто нет.
Есть только набор действий, которых нужно придерживаться, и набор картинок, в которые он должен вдохнуть жизнь. Убив отца. Без его смерти история не сможет продолжиться. Так сказали Питеру. Так он сам увидел в будущем.
Лифт звякнул, и его двери разошлись в стороны, подключаясь к этой игре, обрамляя первую иллюстрацию новой главы.
Являя персонажа, которому не было суждено дожить даже до конца страницы, но который, очевидно, не собирался с этим мириться.
Мистер Петрелли стоял в отдалении, на фоне, как нарочно, по-книжному декоративной, красивой стены, и ожидал, без сомнения, именно их.
Он был величав и спокоен.
Даже более скорое, чем ожидалось, появление Питера не слишком его обеспокоило. Если бы не сон, он бы даже не подумал звать подмогу – он не верил, что тот сможет поднять на него оружие, и верил в безграничность своих способностей – но, за сорок с лишним лет насмотревшись на подобные сны у жены, не рискнул так запросто отмахнуться от увиденного предсказания.
Лет двадцать назад он усмотрел бы в этом слабость, но теперь считал осторожностью.
Лет двадцать спустя, он бы, наверное, отсиделся где-нибудь до прихода Сайлара, но пока что это казалось ему унизительным.
И он не собирался, ощущая себя самым сильным человеком на планете, прятаться от самого, по его мнению, слабого.
Одно короткое, но ощутимое мгновение Питер пытался вспомнить, что там должно было быть дальше по сюжету, а потом неловко вскинул и снял с предохранителя пистолет, направив его, почти не глядя, вперёд, не столько целясь, сколько отгораживаясь, прячась за холодным металлом от фальшиво-снисходительной ласковости, нарисованной, в полном соответствии с воображаемой книгой, на лице отца.
