Угождение строгому родителю включало в себя всю её жизнь и любые задания во благо Прайматек.

Насколько она посвящала себя ему, настолько он посвящал себя этой компании.

Поэтому утрата отца стала для неё утратой не только мечты, но и семьи и дома.

Никто из тех взрослых – что некогда улыбались перепуганной собственными способностями девчонке, а спустя совсем немного лет отправляли её на задания – не рассказали ей, как жить дальше. И даже если у неё и возникли потом причины бежать за помощью в дом Беннетов и, зажмурившись, шагать под вывеску «Пайнхёрст», она уже неспособна была верить никому из них.

Даже своей ровеснице Клер.

Их миры были слишком разными.

Первым и единственным, с кем она почувствовала хоть какое-то сходство, был Габриэль. Из которого, не без её помощи, Прайматек себе же на беду создала убийцу.

Сайлара.

Элль тянулась ко многим, с малолетства кокетничая направо и налево под равнодушным взглядом отца, не задумываясь, делала ли это для того, чтобы вызвать хоть какую-то реакцию с его стороны, или чтобы компенсировать недостаток получаемых извне эмоций хотя бы за счёт чужой похоти или раздражения. Но она никогда не переступала грань привязанности. Она вообще старалась к этой грани не подходить, при отходе жаля тем больнее, чем ближе к ней успела подобраться.

Она боялась. Она злилась. Она не знала, что там.

Так что да, первым и единственным исключением стал Сайлар. Ещё тогда, когда, вытащив его из петли, она – по наущению отца и мистера Беннета – училась с ним дружить. По-настоящему. Как делали её необременённые опасными способностями сверстники. Учила его и училась сама. До того момента, пока ей не приказали спровоцировать его на убийство.

После они долго не пересекались.

Потом он лишил жизни её отца и простил за это самого себя, а Элль простил за то, что это она сделала из него убийцу. И, наверное, только в её частном безумном мире это всё смогло уложиться в складную понятную картину и позволить отпустить и отца, и мечту, и цели, и цепи, и пожирающую всё боль. И подарить свободу. Такую, какой у неё не было никогда. Свободу, привязанную к освободителю.

Элль не произносила, даже про себя, никаких громких слов про чувства, отношения, и про «вместе навсегда», она не смела думать и о сотой доле всего этого, очень путанно представляя, чего же именно она хочет от этого человека в частности и от всей своей жизни в целом. Однако эта путанность никак не преуменьшала страстности её смутных порывов. Одно ощущалось ей точно: если она и могла быть повязана с кем-то в этом нелояльном для неё мире, так это с Сайларом. И даже малейшая мысль о том, что когда-нибудь их дороги могут разойтись, ввергал её в панику, как бы старательно она ни лгала самой себе об обратном.

Именно поэтому, по пути к дому Беннетов, откуда они собирались выудить Клер, Элль дразнила и злила его: то цепляясь к его регулярным телефонным звонкам отцу и играм в «примерного сынка», то грозясь поднять крик и вызвать полицию, чтобы те спасли её от «серийного убийцы». Сайлар ожидаемо раздувал ноздри и сдвигал брови, а она тайно ждала, что он вот-вот сорвётся с последнего крючка их общих работодателей. Она действительно надеялась, что по дороге к Клер они свернут в сторону и рванут навстречу новой собственной жизни.

Но Сайлар не сорвался и не свернул, и оказался удивительно терпеливым к её издёвкам.

И тогда она ему рассказала, что никто из Петрелли не является его биологической семьёй.

Что и миссис, и мистер Петрелли лгали ему: документы, пылящиеся в архиве Прайматек, которые никто и не думал прятать от глупой вздорной девчонки, были веским тому подтверждением.

Они использовали его.

Они ему никто.

Он для них был только оружием, выхватываемым из рук друг у друга.

* *

Сайлар свернул на обочину, в паре кварталов от дома Беннетов, с маловыразительным лицом и задумчивым взглядом уставившись на ближайший фонарь.

Желание знать, кто ты – это ведь даже не мечта.

Это не что-то возвышенное, претензионное или продуктивное; это платформа, на которой нарастает всё остальное; нулевой километр, с которого начинаются все пути.

Ему было не до цветистых мечтаний. Он и с двухмерными-то понятиями не всегда мог разобраться, и мир не особо помогал ему с этим.

Сильный/слабый. Нормальный/ненормальный. Честный/лживый. Герой/злодей.

Максимальные диапазоны для понимания.

Ему хотелось быть сильным, но не тогда, когда собственная сила брала над ним верх.

Ему нравилось отличаться от других, но не хотелось быть изгоем.

Ему естественнее давалась правда, но именно ложь несколько раз спасала ему жизнь.

Он мечтал быть героем, но ему обычно не предоставляли выбора…

Он бы хотел оперировать сразу всем множеством человеческих характеристик, он мог их различать, но не имея личных чётких рамок чувствовал себя затерянным в космосе, куда его некогда выплюнула собственная колыбель и не показала путь обратно.

Болтаться в вакууме было всё же неприятно.

А ещё там нечем было дышать.

Так что Сайлару позарез была нужна его собственная планета. Знание о том, кто его настоящие родители представлялось ему очень важной частью самоидентификации.

Единственное, чего он хотел знать о себе – это кто он.

Единственное, что он безоговорочно хотел от других – это честность.

Поверить в то, что Петрелли могли его обмануть, оказалось до отвращения легко.

Но поверить при этом в то, что Элль говорит правду, почему-то не получалось.

Она... была неоспоримо близка ему; близка не благодаря его воле, а, скорее, вопреки. Наличие даров-проклятий у двух выросших детей-изгоев, умеющих лишать жизни, но не умеющих жить – не могло не притянуть их друг к другу, как бы при этом ни влекло Сайлара к полным своим противоположностям, воплощённым в женском обличии у Клер, и в мужском – у Питера. Элль во многом была его зеркальным отражением, а то, что к тому же она была и менее защищённой, чем он – в силу меньшего возраста и опыта, и большей эмоциональности – тоже выступало дополнительным фактором, пробуждая у Сайлара непривычное чувство ответственности.

Но – он не верил ей.

А именно сейчас он не верил не столько её словам, сколько мотивам. Может, Петрелли и не его семья – это он готов был принять на веру.

Но то, что Элль сказала об этом именно сейчас, когда ей это было выгодно, не позволяло ему принимать на веру её саму.

Он отвлёкся от созерцания фонаря и повернулся к своей спутнице-спасительнице-предательнице.

Элль, старательно, но безрезультатно пряча свои переживания за якобы независимым видом и излишней суетностью, сидела рядом, жуя жевачку и ожидая хоть чего-нибудь с его стороны – вспышки, шума, признаков злости или расстройства, в ответ на подкинутую ею «бомбу» – но Сайлар только сидел и смотрел.

- Пошли, – бесцветно бросил он ей и, выйдя из машины, зашагал в прежнем направлении, даже не глядя, следует ли Элль за ним или нет.

Из пустоты, сквозь пустоту, к пустоте.

Мысли разбредались.

Он – не их сын. Он – не сын Петрелли.

В чём-то ему стало даже легче – не нужно было продолжать удерживаться то на узкой дороге, то на тропинке, то вовсе на пятачке. Не нужно никому и ничего доказывать. Не сын. Не брат. Он и не успел поверить в обратное.

Ещё бы справиться с этой проклятой пустотой, вытесняющей из головы связные мысли, а из лёгких – воздух. Мир – безумен, мир определённо безумен, он просто никак не хочет с этим смириться.

Хотелось материться, пинать всё, что попадётся по ногу и орать – на Элль, и просто, в никуда, заливая своей яростью и вакуум, и этот снова ставший ему чуждым мир.

Но он продолжал невозмутимо вышагивать дальше.

Знакомый дом вынырнул из-за поворота.

Судя по отсутствию машины Ноя, тот снова занимался «важными делами».

Снова тогда, когда был нужен дочери.

И Сайлар снова не знал, нуждается ли этот мир в спасении или будет проще и милосерднее расправиться со всеми этими псевдо-отцами, псевдо-семьями, псевдо-моралями раз и навсегда, позволив выжить лишь тем, кто окажется на это чисто физически способен, безо всякого гуманистически-этического отбора.