В тот день должен был состояться суд над Линдерманом, и Питер готовился выступить там свидетелем обвинения, по сути – поддержать Нейтана – несмотря на то, что всё обещало плохо обернуться для семьи. По такому случаю, он даже облачился в костюм и утихомирил привычное безобразие на голове, и долго и сосредоточенно крутился перед зеркалом, проверяя, всё ли в порядке, досадуя на свой, несмотря на все потраченные усилия, не слишком представительский вид. Ожидая собиравшегося заехать за ним Нейтана.

Тот появился раньше времени и был необычно бледен, отчего ссадина на лбу, полученная в результате аварии, «сверкала» ещё сильнее.

- Папа умер, – сказал ему в тот день бледный Нейтан, и они потом долго молча стояли, глядя друг на друга.

Питер помнил, как больно было в тот момент. Им обоим.

А ещё он помнил, что так и не смог тогда понять, от чего ему было больнее – от потери отца, с которым они уже очень давно взаимно дистанцировались, или от переживаний за брата, для которого отец был кумиром.

Как давно это было.

Будто в придуманном прошлом.

Не в таком, которое могло привести его в нынешний день, к живому и здоровому отцу, отнявшему у него все способности и заперевшему в одной из стерильно-новомодных комнат Пайнхёрст.

Будто в придуманном мире.

Не в таком, где отец разговаривал с ним больше одной минуты, вещая о сложных решениях ради общего блага и о том, что когда-нибудь Питер поймёт, что вообще происходит, и лучше раньше, чем позже, потому что к светлому будущему удобнее идти вместе.

* *

Была бы у Питера жажда, отец был бы уже мёртв. Тот предоставлял повод за поводом.

Но жажды больше не было.

Совсем.

Это было хорошо. Это было блаженно, словно после многодневной головной боли он однажды проснулся и понял, что в виски больше ничего не ввинчивается, а затылок не заливается чугуном. Что не нужно специально концентрироваться для того, чтобы сделать какое-то простейшее действие; не нужно напрягаться, удерживая в узде непроизвольные порывы, контролируя каждое действие, каждое слово и даже только намерение, потому что намерения несут за собой эмоции, а эмоции подчистую сносят весь контроль. Это было хорошо, потому что – именно сейчас – очень отвлекало от мыслей о Нейтане, а со всевозможными «потом» Питер решительно был настроен потом и разобраться.

Факт отсутствия жажды даже перевешивал ощущение увечья, оставшееся у него после лишения всех своих способностей. По крайней мере, пока.

Плохо было то, что отца по-прежнему нужно было остановить, а возможностей для этого Питер пока не видел.

Отец был безумен.

Простая человеческая эмпатия – без возможности копировать дары – осталась с Питером, и сейчас, отчётливо ощущая омертвевшие и пустые пятна в источаемых отцом эмоциях, он недоумевал, как мог раньше не замечать такой глубокой ущербности.

Хотя он был далёк от отца… Но как этого не видела мама? Почему не замечал Нейтан?

Если сначала он не мог поверить в то, что отец мог осознанно причинить кому-то из них боль или вред, то сейчас удивлялся тому, насколько они все оказались настолько слепы.

Постфактум многое кажется очевидным.

И от этого ещё более страшным…

Отец приходил, называл его «сынок», и уговаривал присоединиться к нему. В своей манере, словно делая одолжение, умудряясь не терять высокомерия ни при объяснениях, ни при разочарованных – после экспрессивных обещаний сына остановить его и заставить за всё заплатить – отступлений.

А потом он пришёл не один, лёгким движением головы приказал своим рослым молчаливым помощникам выволочь сына в коридор и зафиксировать на стоящей там каталке, и сообщил, что, коли Питер не собирается помогать ему добровольно, то он использует его так, как сам сочтёт нужным. Сообразно непосредственной задаче.

Питер тщетно вырывался и кричал:

- Папа, я прошу! Ты же уничтожишь весь мир! Думаешь, ты лучше всех остальных? Что у тебя есть право делать что угодно? Убирать всех, кто встанет на пути?

Но тот лишь недоумённо приподнимал брови:

- Но я лучше всех Питер, это не мнение, а факт, – и необычайно терпеливо, со своей точки зрения, пояснял, – так или иначе, но ты мне поможешь добиться своего.

* *

Так или иначе.

Мистер Петрелли дождался ещё одного рекрута, доктора Суреша, совершившего весьма недальновидный для себя, но очень удачный для компании Пайнхёрст поступок, не просто продвинувшись в разработке искомой формулы, но введя себе её сырой состав.

Было бы легко помочь неуклонно превращающемуся в чудовище Сурешу и избавить его от этого дара-проклятия, но мистер Петрелли счёл, что есть более эффективный способ «подружиться» с доктором и привлечь его к собственным задачам.

Тому нужно как можно скорее избавиться от проклятия?

Отлично. Вот – лучшая в мире лаборатория и неограниченный бюджет.

И желательно при этом сохранив дар?

Всё в его руках. И аналог формулы, похожей, но не идентичной, украденной в Прайматек, наверняка послужит ему в этом хорошим подспорьем.

Доктор боится довериться?

Его никто не держит, он может уйти куда и когда хочет.

Доктору – совсем раскрасневшемуся от своей слабости и одновременно от наглости первой просьбы – нужны пациенты?

Он даже не представляет, насколько идеальным будет его первый подопытный экземпляр. Упрямый и раздражающий главу Пайнхёрст экземпляр, отказывающийся приносить иную пользу. Как будто факт добровольности весил больше, чем факт его фактического использования. Ох уж эти идеалисты, для которых лучше быть изнасилованными, чем согласиться приобнять.

Только для опытов и годятся.

Так или иначе.

Питер не выйдёт отсюда и не присоединится к своей «армии». Тем придётся обойтись не только без его способностей, но и без него самого.

* *

- Ты помогаешь моему отцу? – спросил Питер Суреша, сосредоточенно избегающего его взгляда и копошащегося вокруг его кушетки с какими-то приборами.

- Я предпочитаю думать, что это он помогает мне, – не сразу ответил доктор, хотя и он, и пациент знали, что это было не так.

Напрягшись всем телом, насколько можно приподнимая над кушеткой голову – единственную незафиксированную часть тела – Питер нервно уставился на шприц в руках Суреша.

- А это что?

- Твой организм приспособлен для принятия способностей, а значит, ты оптимальный вариант для испытания формулы.

Невероятно. Питер отказывался верить – и даже не в то, что на нём собираются проводить какие-то эксперименты, а в то, что Суреш мог так спокойно об этом говорить! Хей! Это же он, Питер Петрелли! Они же когда-то были на одной стороне и вместе спасали мир от беды, накликанной, между прочим, тем, кто и сейчас стоял за набирающей обороты катастрофой!

Играть со способностями – зло.

Кажется, именно так когда-то говорил доктор.

Тот самый доктор, работающий сейчас на Пайнхёрст, подготавливающий для введения инъекции сгиб руки беспокойного пациента и светским тоном поддерживающий ведущуюся между ними беседу.

Питер безотрывно следил за приближающейся к его вене иглой и бесперебойно засыпал Суреша вопросами, пытаясь достучаться если не до его сердца, то хотя бы до его разума.

Даже не подозревая, насколько это было бесполезно.

Тот слишком сильно заблудился в своём лабиринте, с каждым поворотом всё больше теряя человеческий облик, и внешне, и – что было куда страшнее, но осознавалось им гораздо меньше – внутренний. Он не видел вреда в том, чтобы ввести формулу человеку, который наверняка сможет с ней справиться благодаря естественной генетической предрасположенности к способностям. Он чисто объективно не мог воспринимать слова Питера о каком-то гипотетическом будущем, которое из-за полученного умения прививать способности, неминуемо развалится на куски. От него ускользала связь между его желанием излечиться и гибелью всей планеты. А о страхе Питера по поводу возвращения жажды – если формула вернёт ему всё утраченное – он и вовсе не знал.