Тяжело быть заложником двух противоречивых желаний.

Желанием стать частью столь неожиданно обретённой семьи – и желанием не то чтобы мести, но какого-то реванша, желанием разбередить, зацепить, заставить обратить на себя внимание практически любыми способами.

Не имея опыта глубоких отношений, Сайлар вёл себя, как подросток, прикрывая собственную неуверенность колючими провокациями. Со всей тщательностью чуткого к деталям часовщика и со всем своим незаурядным саркастическим умом. Убивая отморозка-донора прямо перед носом Беннета; без тени внешнего сожаления каясь после перед матерью; выдыхая Питеру в лицо – «ты такой же, как я, брат».

И чем сильнее было его безотчётное желание тепла – тем сильнее он царапал, тем больше проверял на прочность, на честность, на зависимость от себя.

Он адски боялся ступать на эти тропы один.

Ему нужны были гарантии – миллионы связующих верёвок – чтобы если падать, то не одному.

Он устал от ударов в спину.

Устал от предательств, количество которых равнялось количеству подаренных надежд.

Ещё недавно он был уверен, что больше не доверится никому и никогда. Но он просто не знал, насколько крупными могут быть ставки. Что появится женщина, которая назовёт его своим сыном, и ему до умопомрачения захочется в это поверить, несмотря на ожидающий его в случае обмана ад. Что он снова рискнёт, с замиранием делая шаг навстречу, ошалевая от собственной то ли дурости, то ли храбрости. Рискнёт во многом потому, что там, за той, что протянула к нему руки, был его заклятый враг, которого он чаще необходимого убивал и больше допустимого ненавидел, но который ни разу за всё время не обманул его.

Честный Питер. Славный Питер. Раздражающий Питер.

Герой с Кирби-Плаза. Источник душевных мук. Без него Сайлару было бы гораздо проще жить. Без него Габриэль уже давно бы сдох. Без него он не стал бы и пытаться…

С которым до сих пор у них не было ничего общего. Но невыносимо хотелось иметь.

Общая кровь оказалась неоценимым даром.

Общая жажда – аукнулась целой прорвой чувств.

Первой вспышкой злорадства и новой, такой яркой возможностью снова зацепить; компенсацией за весь последний проклятый год.

Снисходящим пониманием, что и в этом он теперь не один.

Внезапной острой виной и жалостью к новоявленному безумцу в пику мыслям о том, что никто и никогда не жалел вот так его самого. Но ведь они не понимали. А он – знал.

* *

Сайлар сам пришёл к нему.

Впервые за всё время обретения своей новой семьи, делая что-то без оглядки на реакцию, без расчёта, насколько это ещё приблизит его к ним, без «прощупывания» на зависимость. Заранее зная, что натолкнётся на ненависть, подогреваемую свежей, особенно ненасытной жаждой.

Он просто узнал, что мать в беде.

И, спасовав перед эмоциями, чувствуя, что не может абстрагироваться от них и посмотреть на всё со стороны, чтобы понять, что именно ему нужно делать, кинулся наобум. Без оглядки. Руководствуясь лишь желанием спасти мать и откуда-то взявшимся знанием, что помочь ей смогут только они, её сыновья.

И он пришёл к нему.

Сам.

Его камера была неподалёку.

Это оказалось больно – наблюдать, как очнувшийся Питер, едва придя в себя и осознав, кто перед ним, вздрагивает и кубарем валится на пол, тут же вскакивая на ноги и подбираясь в защитной позе. Видеть, как зло и перепуганно блестят его ещё плохо фокусирующиеся глаза; слышать – своим приобретённым когда-то сверхслухом – как надрывается его сердце. Понимать, как тот ненавидит его – за жажду и за то, что они оказались братьями.

Больно не за себя. За него.

Что бы там Сайлар себе не думал, он уже был зависим без особых гарантий на взаимность, уже стоял на тех тропах. И, кажется, всё ещё один.

* *

Там, в лекарственной коме, не было снов.

Ни картинок, ни сюжетов, ни чувств, ни образов. Сплошной туман, тяжёлый и плотный, почему-то сдавливающий грудь и бёдра. Он был неправильным, этот туман, но среди прочих растворяющихся в нём, разбегающихся мыслей, которые Питер не мог, да и не особо хотел отлавливать заново, была одна, убедительно оправдывающая его здесь присутствие.

Там, вне тумана, он был убийцей.

…монстром… который должен был плавать в этом тумане и не сметь выбраться наружу… хотя нужно ведь спасать мир, потому что там, в мире есть кто-то, с кем сможет справиться только он, только убийца, ведь он специально ради этого стал таким… но этот мир, этот монстр, этот туман, всё неправильно, всё давит и душит, загоняет дурака-героя в самый глубокий колодец, бездонный, безучастный к падающему внутрь него заложнику, и стенки всё уже, и туман всё плотнее, и кто-то посмеивается вдали, а жажда шипит, ошпаренная непокорностью упёртого недоумка, и просится наверх…

Щёку обожгло короткой болью, выдирая из бессознательной мари, толчками выкидывая в реальность.

По коже хлестнул конец вытащенного катетера, груди и бёдер коснулись чьи-то руки, расстёгивая удерживающие ремни. Разгоняя хлопья марева, к слуху пробился взволнованный голос. Чей-то знакомый голос, пробуждающий, зовущий куда-то пойти. Вынуждающий разлепить глаза и всмотреться в расплывающиеся очертания своего спасителя.

Спасителя?!

Дымка разошлась прорехой, явив Питеру того, кого бы он меньше всего предпочёл сейчас видеть.

Он скатился на пол, пребольно потянув онемевшие от долгой неподвижности мышцы. Его шатало, лекарства ещё действовали; адреналин, подскочивший от резкого испуга, быстро разгонял по оживающим жилам кровь, но, кажется, больше мешал, чем помогал сосредоточиться.

Зачем он здесь? Что ему нужно?

Питер держался противоположной стороны комнаты, отскакивая подальше от выговаривающего что-то успокаивающее Сайлара, и нихрена не соображал.

Тот уже сделал из него чудовище, передал ему жажду, которую он не может сдержать! Так что ему ещё от него надо!?

Нехотя рассеивающийся туман по-прежнему застилал восприятие, но, хотя уши всё ещё как будто были набиты ватой, Питер смог разобрать прорывающиеся к нему слова:

- Я больше не хочу так жить. Я пытаюсь измениться… И, кажется, я могу себя сдержать… А если смогу я – сможешь и ты!

Почему он слушает его? Почему не пытается убить – силы уже почти вернулись к нему, он смог бы. И Сайлар бы опять не сопротивлялся, снова позволил бы свернуть себе шею, или вскрыть череп, или просто избить до полусмерти. Позволил бы… и, чувствуя это, Питер стоял на месте, медленно проникаясь смыслом произнесённых слов, и, почти против воли, вбирая в себя обуревающие противника эмоции. Отчаянье и твёрдое намерение первых фраз. И тут же – надежда, суеверно оттенённая несмелым «кажется», удивление и страх обмануться. А в самом конце – упрямая готовность поверить в то, что да, сможет. Готовность не просто идти дальше, но и принять ответственность и за себя, и за кого-то другого. За того, кто некогда был врагом.

Сайлар говорил – и как будто одновременно прислушивался к себе, прямо сейчас, в нескольких метрах от Питера, открывая для себя – и про себя – новые удивительные факты.

Его слова, и даже его прямо смотрящие глаза могли бы врать, но эмоции – они не врали.

Это ошеломляло.

Это разрывало напополам.

Оставляя с одной стороны понимание – испытанное Питером на самом себе понимание – что ко всему кошмару, сотворённому этим человеком, привела не скверна души или разума, а последствия дара.

А с другой стороны выставляя мир очередного жуткого будущего, в котором земля дрожала в ожидании окончательного разлома, где Клер была убийцей – и вовсе не по воле способности, и где… разум Питера, и так не слишком ясный, помутился, вызывая головную боль при малейшей попытке мысленного возвращения в ту жуткую комнату с мёртвым двойником на соседней кушетке… где Нейтан внешне больше напоминал сам себя, чем сейчас, но внутри был настолько покорёжен, настолько изменён, что его самого почти что уже и не было, только мутировавшее непонятно во что существо. Это «почти» – оно было сердцем того монстра, которого Питер удерживал в тумане. Из-за этого «почти» он не видел впереди себя ничего, кроме пустоты.