Я и «Псевдо» — мы заболели оба. Это произошло с нами сегодня, во вторник. Мы слушали первую симфонию Другого оркестра, а потом у обоих случился жар. Однако слушать мы не перестали.

Уложили нас в лазарет, и пришла медсестра по имени Анна. Сделала нам укол. Мы уснули. А когда проснулись, оба изумились, насколь всё-т-ки белый здесь (здесь или тут?) потолок. Не видно звёзд. Видно белые стены.

Сколько уже позади. Масса, масса. Сырковая масса такая, творожок, с изюмом. На фольге в таких случаях пишут «особая». Очень хочется. Очень хочется массы этой поесть… Чайку попить. (Женя Панченко все поёт. Завтра поёт «Реквием» Моцарта в Большом зале консерватории.)

Устали мы с «Псевдо». Устали с моим малышом. Музыкальная культура феноменальна, а нам с «Псевдой» грустно, и мы устали вдвоём. Что? Что? Что теперь? Может уже и не поправимся больше.

Анна села на край кровати ко мне. Читает мне вслух роман «Псевдо», а «Псевдо» слушает роман «Псевдо» и не может уснуть. Хочется уснуть малышу. Болит головушка. Лебёдушка беленькая. Колодезная змеюшка. Колодец. Колодки. Колья и двор. При дворе. Скоро кончится. Зашумит, дверь заскрипит. Многим, многим мы обязаны. Чем всё это кончится? А кончится скоро. Чем?

Анечка-Анна почитала нам книжку и, как стемнело, в постель со мной возлегла, как будто знала, как надо, подобно «Псевдо» моей.

Почерк не узнаю свой. Какой-то мелкий. Болезненный. Болею я. Больно. Больно болею. Больно болезненный, вот и болею больно по божьей воле и с божьей помощью.

Любимая моя, какая ты? Какая ты, малыш? А? Какая? Милая девочка родная, где ты? Маленькая моя…

Женя Белжеларский роман мой прочтёт. Может быть хоть ему это немножко понравиться будет. И Илюша Гавронский роман мой прочтёт. Может быть хоть и ему это немножко понравиться будет. Будет-будет.

Не будет, так не будет. Все равно я скоро усну. Все равно я скоро умру. Ирочка, Милочка, Ленушка, Ленушка-2, Анечка дуловская. Ирочка Добриднековая, Ирочка Добриденкова, чего мы все друг от друга хотим, а? Серёжа. Движение внутри стены. Движется маленькая Ирочка внутри стены и тревожно так попискивает виолончелькой своей. Лакримоза. Роман Божийдаров. Фёдорова Людмила Григорьевна — жена моя первая. Мама дорогая, держите меня! Кстати о тебе, мамочка. Почему же ты всё-таки не богородица?

Скоро придёт время, придёт время поведать вам о природе «Псевдо» как такового. Природа его была сформулирована мною в автобусе, следующем по маршруту № 672, на двойном клетчатом листочке, который я постоянно то теряю, то нахожу, а когда теряю, то очень нервничаю. Где он, этот листочек? Он мне очень нужен теперь. Мне его не хватает, как друга. Где ты листочек мой? Искать надо… Надо…

Некоторое время назад, дорогие мои читатели, я непреднамеренно вам соврал, сказав, что от моей второй жены Ленушки не осталось никаких письменных свидетельств. На днях выяснилось, что это не так. Я отыскал открытку, которой был поздравлен со своим днём рождения за три месяца до нашей свадебки. Вот она, эта открытка:

Любимый мой!

Мой Добрый Сказочник, поздравляю тебя с днём Ангела и днём рождения! Пусть бог хранит тебя. У нашей сказки будет хороший конец. Я тебя люблю!

Лена. 29 января 1994-го года.

(Пунктуация, стилистика и орфография авторского текста полностью сохранены, за исключением того, что слово «Бог» в тексте романа написано с маленькой буквы, т. к. подошла очередь написать его именно так, в то время, как в оригинале оное слово написано, конечно, с большой.)

Странно всё получается с этим «Псевдо». Вечно я хочу написать одно, а пишу вместо этого что-то другое. Весь процесс письма выглядит, условно говоря, так: одну строчку пишу, о второй думаю, четвёртую записываю на месте второй. И чёрт его знает, куда при этом деваются каждые третьи, не говоря уже о четвёртых, должных по идее занимать своё место, а не место вторых. И где сами вторые строчки?

Где? Где-то ведь скапливаются все эти строчечки ненаписанные. Где? Где-то ведь скапливаются и превращаются в повести, рассказы, романы, строят свои строчечные города, страны, воюют меж собой, трахаются. Где, где эти строчки, ненаписанные Максимкой? Где скопились они? Уж не на книжных ли полочках у меня, у вас, у каждого всякого нас? Спокойной ночи.

И ещё одна неприятность. По-моёму окончательно потерялся некий листочек, который я много раз до этого находил и хотел в «Псевдо» вставить. Находил, откладывал в сторонку, думал, что «вот бы не потерять», а потом терял, и находил снова, тоже самое думал, откладывал в сторонку, мотивируя тем, что ещё не время, опять терял-находил, а теперь не могу найти. Сейчас не могу найти. А может и потом уже не смогу.

А в листочке был полупоэтический бред зрелого довольно-таки Скворцовки о шариках воздушных, о лошадях, с постоянными обращениями к знаменитому Постуму, с обрывками всем известных разговоров о том, что помнишь ли, мол, жрицу некрасивую, но с какими-то там ногами. С какими же? Как узнаешь теперь? Не Бродского же перечитывать, право!

А ещё есть такой писатель Фолкнер. И много ещё кто есть. Много ещё кого. Кого упомянуть, кого любить, кого жаловать, кого жалеть, а кого разжаловать. Разжаловать в игрушечного солдатика оловянного и балерину ему. Балерину. Похоронить потом всех. С Катей Живовой вообще много говорили о кладбищах и похоронах. О смерти меньше, но тоже. А что касается Фолкнера, то интересен здесь Гаврилов, а, точнее сказать, я, потому что Гаврилов, упомянутый выше, неоднократно, неоднократно, опять же, говорил, что если бы снимал фильм по «Шуму и ярости», то непременно поручил бы роль Бенджамена мне.

Потерял, потерял я листочек про воздушные шарики. Потерял. Горе, горе мне, велеречивому Рыжику. Эдик Рыжкин.

Эдик Рыжкин учился со мной в музыкальной школе имени Юрия Шапорина, который написал оперу «Декабристы». Эдик Рыжкин играл на флейте, сочинял фантастические рассказы, а где он теперь — не могу знать. (Как раз Дулов полчаса назад спрашивал меня что-то о пунктуации.)

Надо. Надо. Надо. Надо! А может и вовсе не надо. Ещё всё можно изменить. Ещё всё можно исправить. Ещё всё можно как-то повернуть, направить как-то, видоизменить. Ещё больше половины жизни моего «Псевдо».

А может уже ничего. Может приехали. Всё. Уже сделаны ставки и, словом, что ты не делай — всё одно: выйдет хуйня.

И всем это вам и без меня известно. Всегда известно. Всегда известно. Было. А может и не всё вам известно было? Может кое о чём я вам должен сказать? Сказать? Что сказать?

Мы уходили пьяные — я и Ирочка-девочка-ДобридЕнь. Уходили с дня рождения Миши Дренделя, которому я тридцать штук должен. Уходили пьяные, и она сказала мне, что если мне нужно, то я могу её поцеловать. Дурочка. Дурочка ты Иринушка! Мне так не нужно! А как мне нужно? Нужно ли вообще? Мне? Мне? Кому? Какого черта? Тебя ли мне нужно? А может всё потому, что тебя-то мне и нужно всегда? Может ты мне нужна? Может Лена? Может быть Милушка? Может быть Лена-2?

Ты, Ирочка, эти строчки читаешь сейчас, в этот самый момент. Я как представил, что это происходит сейчас, в 23.50 29-го марта такого-то года, никакого опять, так понял, что провокация, что провокатор я. Прости меня. Прости меня Ирочка Серёжина, Серёжи моего хорошего, бедного, сентиментального, злого, грубого слегка (даже не слегка), но с детской мечтой о резиновом крокодиле, чтобы плавать, чтобы плавать, плавать в ванной, плавать с ним в ванной, с крокодилом резиновым. Простите меня…

Ещё помню, как Маша, сестра моя, родилась. Приехали к Ирише в роддом, а Машка маленькая такая, и я такой, такой я.

Вот она ловушка! Вот она эта фраза: и я такой, такой я. Блядь!!! Надо, не надо — что теперь о таком? Таком неважном сейчас. Не хочу слез. Не хочу. Ничего. Не хочу романтизма. Пушкин — молодец. Лермонтов — говнюк мой несчастный. Ангел ёбаный. Леночка и Лимонов.

Не хочу, а хочу читать «Безымян²ую повесть» Серёжи Мэо. Хочу. И ещё хочу такой роман написать, чтобы все там жили, чаи гоняли, и все-все целиком, и всё как здесь, и все туда, в эти странички влезли и всем жилось хорошо, чтобы не плакал никто…