- А ты хорош! - весело сказала Лиза и взяв меня за щёки, чуть отстранила мою голову от себя. Глаза её смеялись. - Надеюсь, ты меня не за мамку принял?

Я хотел ответить что-то едкое, но язык словно в горло провалился. Собравшись с духом, я опять поднял на Снегурочку глаза и вдруг внезапно понял, что стыдный фокус с грудью она подстроила. Подстроила... зачем? Да, например, чтобы отвлечь меня от мыслей про потерянное отражение! Слушайте, я ведь не только Гауфа читаю. Кто у нас там в зеркалах не отражается? Галлюцинации, допустим. Или... нечисть лесная?

- Почему лесная-то? - спросила Лиза, и я подумал с облегчением, что никакая она не нечисть. Галлюцинация, точно. И чтения мыслей никакого нет. Я сам себе вообразил все сегодняшние чудеса, для компенсации неудачного дня рождения.

- Тоже вариант! - задорно сказала Снегурочка и скакнула из прихожки в гостиную, где пробивавшийся между шторами лунный свет стелился по полу серебристой дорожкой. - Я действительно похожа на галлюцинацию. Обрати внимание на мой профиль в лунном свете!

Лиза вошла в лунную дорожку и встала ко мне боком. Профиль был хорош. Я залюбовался, глядя, как линия высокого лба перетекает в кокетливый носик и пухлые губы. Упрямый подбородок завершал приятную картину. Присмотревшись повнимательней, я понял, что разглядываю тени на стене, отбрасываемые цветами на подоконнике за шторой. Осознав это, я почувствовал такую горечь потери, что даже застонал. Это была боль, которой я не знал до того... боль от упущенного чуда.

- Испугался? - спросила Лиза. Повернувшись на голос, я увидел, что она смотрит на меня из зеркала. Она была только в зеркале, и больше нигде!

- Глаза нас обманывают, говорят нам не то, что есть на самом деле, - голос Снегурочки звучал печально и тревожно, словно она боялась, что опять растает в тенях. - Но я не могу пока быть везде. Если ты - это ты, то обязательно меня найдёшь, как бы я не выглядела. Найди меня, Ико! Я устала спать...

Когда через полчаса я приплёлся на кухню, разбитый и деморализованный, то увидел стоящий на столе початый торт на стеклянном блюде...

Мёртвые суши. Генрих Бордин. 24 мая 1986 года. Посёлок Прибрежный.

Вообще-то её звали Вика Мичковская, но с детства весь двор и школа знали её под таким забавным прозвищем. Вичка-Мичка, и никак иначе. О том, какая она была светлая девчонка, никто лучше Генки не знал. Он любил её уже два года, и полгода как она отвечала ему взаимностью. Несмотря на свой эгоизм (о котором Генка знал совершенно отчётливо, давно поставив этот недостаток себе на службу), наш герой был способен на яркое чувство. Просто объектом такого чувства могла стать лишь такая фея, невесомая и чистая, как солнечный зайчик. Глядя на Вичку, любой отпетый сквернослов глотал свои сочащиеся ядом и завистью гадости. Испачкать её даже взглядом казалось делом немыслимым. И это при том, что красавицей Вичку назвать было сложновато. Слишком худа, даже худосочна, пожалуй. Носик великоват. Ушки, хоть и маленькие, но торчат розовыми волнушками. Но как замечательно изгибались её губы, когда по ним плыла улыбка! Как лучились её глаза, когда смотрела ими на мир! О, в полной мере ценность такого чуда мог оценить только Творец, а именно Творцом себя Генрих и ощущал.

И сейчас, судорожно вцепившись в воротник этого недоумка, Генка спрашивал себя, кем же надо быть, чтобы придумать такую мерзость про его Вичку?! А Вадим глядел на него совершенно спокойно, будто не железные руки дюжего гимнаста его придушивали, а мамка воротник ему поправляла. И ведь даже высвободиться не пробует, скотина!

- Скажи спасибо, что люди смотрят! - прошипел Генка, разжимая руки.

А чёртов Вадим продолжал, как ни в чём ни бывало, тихо так, чтобы окружающие, уже начавшие поглядывать на двух парней, не услышали:

- Двадцать пятого мая, в воскресенье, завтра, Вика поедет с родителями в аэропорт, встречать Леру - это она так тётку свою ленинградскую называет. Отец сейчас не хочет брать Вику с собой - ехать надо рано, с рассветом. Но Вика уговорит его. Известно, что Мичковские будут довольно продолжительное время стоять на железнодорожном переезде - ждать, пока пройдёт товарняк. На перекрёстке за переездом справа из-за бетонного забора на полной скорости выскочит самосвал с похмельным водителем: выходные рейсы - прямо беда! "Москвич" Мичковских разорвёт пополам. Вика умрёт на месте, не успев ничего понять. Мать скончается в больнице на следующее утро. Отец будет сильно покалечен, но останется жив. Ты же, Генрих, уже к вечеру отыщешь этого водилу, всего на пятнадцать минут раньше милиции, и искромсаешь его до смерти тем самым раскладным ножиком, что лежит у тебя сейчас в левом кармане брюк. На трупе тебя и возьмут.

Когда Ремень закончил, на Генку обрушилась такая невыносимая тишина, что стало слышно, как стучит кровь в висках. Воздух отчего-то перестал просовываться в лёгкие, сделался колюч и душен до омерзения. Всего того, что Бордин услышал, не могло быть в принципе, вот только... только откуда он знает про Леру, про упрямого викиного отца, про ножик с семью лезвиями, который Генка обычно держит дома, в ящике письменного стола? А итальянская рубашка, а планы на будущее?

- Пойдём отсюда, Генрих, - сказал Вадим. Сказал неожиданно усталым тоном, словно был разгромлен и смят вместе со своим собеседником, взял совершенно обезволенного Генку за локоть и повлёк прочь из здания.

- Сейчас... мне в жюри..., - вяло запротестовал Бордин.

- Не-а! Конкурс начнётся почти на час позже. Ждут какого-то ответственного кота из обкома комсомола.

- Да откуда ты всё...

- Потом-потом!

***

А потом они сидели в ста метрах от ДК, в небольшой уличной кафешке, что в последние годы возникли в Саратове и пригородах в изобилии. Десяток столиков под зонтиками-колокольчиками и крохотный ларёк, где продавали мороженое на развес и газировку в бутылках. Встречайте на каждой остановке общественного транспорта!

От мороженого Генка отказался (горло надо беречь!), взяв себе только бутылку "Тархуна". Вадиму набуровили полную креманку пломбира, щедро посыпанного тёртым шоколадом. Именно этот пломбир зловещий предсказатель сейчас с аппетитом и уничтожал, невзирая на неприязненные взгляды чуть очнувшегося Генриха.

- Извини! - заявил вдруг Ремень, с трудом отрываясь от лакомства. - Не представляешь, как я соскучился по этой вкуснятине!

- В тюрьме, что ли, сидел?

- Но-но! - Вадим вдруг опять сделался серьёзен и строг, и, вытерев губы салфеткой, продолжил: - Видишь ли, если ничего не менять, то жить мне осталось в лучшем случае четыре года, с малыми копейками. Таким образом, я едва ли надолго переживу тебя. А менять мне, в отличие от тебя, Антониони, предстоит куда больше и больнее. Больнее - если я пойду по пути наименьшего сопротивления.

Вадим сделал паузу и добавил тише:

- Чего бы мне очень не хотелось.

- Что-то непонятно: я-то тут причём?

- Видишь ли, как всё выстроилось... ты можешь быть - в какой-то степени - моим лекарством. Если мне удастся уговорить тебя остаться в живых. Получается обмен - жизнь на жизнь. И никто ничего не теряет. Надеюсь.

- Ты будущее, что ли, предсказываешь?

- Нет. Но я могу его проживать.

Полосатый камень. Ярослав Решетилов. 1 января 1982 года. Брянск

Ракетки опробовали уже к вечеру, когда родители отправились к друзьям в гости. Братья приволокли в зал кухонный стол, закрепили на нём сетки и принялись с превеликим азартом оттачивать своё мастерство, благо размеры стола раза в три уступали оригиналу. Появление сколов и трещин на эмалированной поверхности нимало мальчишек не смущало - всё равно же клеёнку стелить! Игра продолжалась до тех пор, пока Веник в погоне за шариком едва не завалил на пол установленную в углу ёлку. Пока возвращали на место шары (благо ни один не разбился), пока поправляли гирлянды и мишуру, прошло изрядное количество времени. Решено было игру не возобновлять. Полное заметание следов заняло ещё полчаса, по окончании которых Ярик и Венька, потные и взвинченные, вернулись в свою комнату (она же детская, она же спальня).