- Позвольте представиться: Лиза! - торжественно заявила она и кокетливо поправила шапочку, чуть сбившуюся на бок. И тут вдруг добавила ни с того ни с сего: - Кто родился в день воскресный - получает клад чудесный!
Какой у неё звонкий голос, подумал я. Прямо как отличница у доски.
А "отличница" тем временем пристально меня разглядывала, словно ждала чего-то. Чего она ждала, я догадывался. Игра в "пароль - отзыв", как же! Папа называет это культурным кодом. Надо показать вопрошающему, что ты с ним одной крови ("из одной страты", по-папиному).
- Да читал я этого вашего Уайльда! - не выдержал я наконец. - Только торт на клад не похож, да и я не угольщик Петер Мунк.
- Ну, во-первых, Уайльд никакой не мой, да и не он эту историю записал, а Гауф! - весело произнесла Лиза. - А на Петера ты похож: такой же недовольный и вечно себя жалеешь.
Тут бы мне и обидеться, но я внезапно понял, что мне очень не нравится слово "записал". А ещё я вспомнил, как в той сказке звали жену Петера. Лизбет. Лиза.
- Значит, клад тебе подавай? - спросила Лиза сердитым тоном, но глаза у неё были весёлые.
- Ты сама про клад сказала, - сказал я холодно и спокойно, подметив как бы со стороны, как легко я перешёл на "ты" со "взрослой тётенькой".
- Ладно, Ико, будет тебе твой клад!
И тут я растерялся. Хорошо, положим, Снегурочка читает мои мысли, но я и сам не сразу вспомнил своё давнее детское прозвище. Мама рассказала мне как-то, что в возрасте двух лет на меня вдруг напала неудержимая икота. Икал я несколько дней, а когда странный недуг прошёл, родители стали звать меня Икошкой и даже Икошечкой, а позже - просто Ико. Прозвище мне раньше даже нравилось, но это пока я не узнал, откуда оно взялось. А как узнал (это было уже во втором классе), так сильно рассердился и попросил родителей больше меня так не называть. Вот и не называли четыре года...
- Откуда ты знаешь?
- А откуда ты знаешь, что я - Снегурочка?
- Ты в зеркало на себя посмотри! - сказал я и тут же понял, что глупо девчонке говорить про зеркало. Уж они-то в него смотрятся за день чаще, чем я за год.
- Да и ты посмотри. У тебя на лбу твоё настоящее имя написано.
И я посмотрел.
Мёртвые суши. Генрих Бордин. 24 мая 1986 года. Посёлок Прибрежный
Генка скучал. До начала конкурса оставалось полчаса, а торжественная часть с его участием завершилась пятнадцать минут назад. Как комсомольский вожак и ветеран любительского театра, Генка (а точнее, Генрих Рудольфович Бордин) должен был восседать в жюри областного конкурса, который труппа под его руководством выигрывала до того два года подряд. Своё будущее Генка не планировал - он совершенно точно знал, что так и будет. Будет театральное училище в Саратове, будут заметные роли в городском драмтеатре, будет приглашение в Москву от Табакова, непременно будет большой экран и всесоюзная слава. Цену себе Бордин знал. Талант - штука очевидная и осязаемая, а уж если актёрский и режиссёрский в одном флаконе... У кого другого упомянутые перспективы захватили бы дух, но только не у Генриха. Он был преисполнен спокойной, полной достоинства гордости за себя и свой ценимый окружающими труд. Именно труд, поскольку таланта в театре явно маловато. Ни одной премьеры в театрах областной столицы Генка не пропускал, потому в теме разбирался крепко. Бывало, воображая себя на месте режиссёра, видел недостатки постановок столь чётко, что аж хлопал себя ладонями по ляжкам, раздражая соседей-театралов.
Так вот, Генка скучал. Привычка всё время работать над собой не давала расслабиться. Мы бы с вами назвали его состояние разновидностью невроза, но Бордин этого слова не знал. Знал он лишь изнурительные тренировки в гимнастическом зале, постоянные репетиции перед зеркалом и - уже на грани истощения сил - работа над школьными заданиями. Сейчас вот заняться бы проговоркой про себя очередного монолога, но мандраж перед работой в жюри не отпускал, хотя сам Генка полагал себя абсолютно спокойным. Вынужденное безделье бесило. И тут взгляд почему-то приклеился к стоящему у дальней стены вестибюля (а дело происходило в Доме Культуры посёлка Прибрежный) длинному парню. Незнакомец подпирал зеркальную стену с таким наигранно печоринским видом, что Генка аж поперхнулся от возмущения. Длинный это заметил и, кривовато улыбнувшись, вдруг поманил Генку к себе пальцем. Почему-то вздрогнув, Бордин покачал головой: надо, мол, - сам подойдёшь. Парень усмехнулся ещё раз и плавно отчалил от стены, будто оттолкнулся крохотными ручками, растущими на лопатках. Шёл он невероятно грациозно для своего роста. Такие обычно передвигаются, как чучело на ходулях - этот же был в движениях даже рациональнее самого Генки, почти такого же рослого, но гораздо более крепкого и плечистого. Так бы мог двигаться ремень с привязанным к низу увесистым грузиком, почему-то подумалось Бордину. Да, именно ремень.
Ремень остановился в полуметре от Генки и, протянув ему руку, сказал:
- Ну, здравствуй, Генрих!
- Не могу ответить тебе тем же: ты не представился, - ответил Генка, глядя незнакомцу в глаза. Глаза были светло-серые, в мраморную прожилку, довольно близко посаженые и очень, очень холодные. Как у судака из морозильника.
- Вадим, - просто сказал Ремень, продолжая держать руку на весу.
- Ладно, здравствуй! - сказал Генка и пожал эту самую руку. Ладонь Вадима оказалась горячей и твёрдой, словно батарея отопления. Генка едва не отпрянул, но на пожатие всё же ответил уверенно, хотя и без фанатизма - состязаться со странным чуваком почему-то очень не хотелось. А тот пялился своими морожеными лупетками, и улыбочка, застывшая на узком лице, тоже была какая-то заиндевевшая. Не поймёшь - то ли ухмылка, то ли гримаса.
- Думаешь о своём будущем? - вдруг спросил длинный Вадим. - Пустая трата фантазии. Хочешь, я расскажу тебе, что с тобой будет на самом деле? И очень скоро.
В генкиной голове летучими мышами заметались мысли. Кто его подослал, этого "предсказателя"? Явных врагов Бордин не имел, с откровенными хулиганами не схлёстывался, а всякая подлая мелочь, зная о гимнастическом его прошлом и постоянных нынешних тренировках, связываться боялась. Может, он сумасшедший? Вон глаза какие странные.
- А ты что, провидец, что ли? - неожиданно для самого себя спросил Генка.
Однако Вадим на вопрос не ответил.
- Ты умрёшь через неделю в камере следственного изолятора, - спокойно сказал он. - Порвёшь на лоскуты свою итальянскую рубашку, свяжешь верёвку и на ней удавишься.
Генка замер, отчётливо ощущая, как по спине движется ледяная струйка пота. Ни о чём другом, кроме этой мокрой дорожки, думать он сейчас не мог. Мысль словно не смела переползти через услышанное, как змея через огонь. Время увязло, будто муха в меду.
- Даже не знаю, что будет тобой руководить больше всего, - донёсся до Генки сквозь звон в ушах размеренный голос. - Нежелание сидеть за убийство человека или невозможность существования на земле без Вики.
На последней фразе в Генку точно иглу воткнули - пузырь с замедленным временем лопнул, и Бордин, схватив Вадима за воротник, зашипел ему прямо в лицо:
- Не с-смей трогать мою Вику!
***
Вичка-Мичка жила в соседнем доме.
Полосатый камень. Ярослав Решетилов. 1 января 1982 года. Брянск
Не спрашивайте, за что Ярик любит Новый год. На риторические вопросы старший из братьев Решетиловых отвечать не станет - не в его это характере - словами разбрасываться понапрасну. Любому же ясно: конфеты-мандарины - вдоволь, подарки нужные покладистый старик в ватной шубе ночью под кровать подбрасывает. А сосну, принесённую с балкона и благоухающую смолой и свежестью - наряжать стеклянными шарами - пробовали? То-то же!
