Когда мы вошли в огромный зал первого этажа, откуда бесшумные эскалаторы подняли нас на второй, и перед Вериными глазами открылись галереи с сотнями ярко высвеченных разнообразных женских вещей — шуб, купальников, сверкающих всеми огнями радуги украшений, мерцающего нежными будуарными цветами белья, искрящихся от искусной подсветки флаконов с всевозможными духами — она вдруг замерла на месте с застывшей на лице улыбкой и потеряла дар речи. Минут пять она простояла, не отвечая на мои оклики, а когда я тронул ее за плечо — «пошли» — она оказалась не в состоянии двинуться. С большим трудом мы усадили ее в ближнее кресло. Еще несколько минут она молча продолжала улыбаться. Потом молчание сменилось вдруг бурными слезами и рыданием — у Веры случился нервный шок. Думаю, что большинству советских женщин понять Верино потрясение нетрудно…
Что же касается «корабельных» женщин, — каютных номерных, поваров, буфетчиц, то их контингент, как правило, формировался из сельских или провинциальных девчонок, соблазнившихся на «заграницу» и морскую экзотику. Большинство из них собиралось поплавать «пару годиков», а потом, накопив деньжат, вернуться домой, выйти замуж, найти себе какую-нибудь «земную» профессию. Да и работа на судне представлялась им поначалу несложной: действительно, чего там — полы мыть да пыль вытирать два раза в день. Однако проходили год за годом, и втянувшись в свою неблагодарную и совсем не легкую работу, накупив на валютные гроши тряпок в заграничном порту и мечтая о новых, отвыкнув от сурового земного быта, на готовых корабельных харчах, спаиваемые и соблазняемые моряками, мало-помалу превращаясь из робких и застенчивых девушек в развращенных и циничных «морских волчиц», несчастные эти женщины уже не находили в себе сил вернуться назад на сушу. Тяжелая и грязная работа, многодневная качка, вино и мужчины, отсутствие реальных перспектив в завтрашнем дне преждевременно старили их, и они возвращались на сушу больными, разбитыми и одинокими.
Ни на одном из судов мира, кроме советских, не встретишь женщин в штате команды. Помню, как удивлялись иностранцы, попавшие на наши суда, присутствию на них женщин. Одно время мы по наивности даже гордились этим явным доказательством их равноправия в стране «развитого социализма». Только после долгих лет плаваний я понял, что это «равноправие» ничуть не лучше того, которое дает им право на тяжелую не женскую работу по рытью канав или укладке железнодорожных шпал, работу, от которой отказываются мужчины.
Справедливости ради, надо сказать, что и для наших мужчин первые загранрейсы иногда оборачиваются нелегким испытанием, хотя соблазны здесь другие. Вспоминаю, как в одном из недавних рейсов «Витязя», уже в конце восьмидесятых годов, во время захода в итальянский порт Реджи-ди-Калабия, один из старых наших сотрудников, бывший военный моряк, дослужившийся до командира подводной лодки, член партии и примерный семьянин, неожиданно для себя впервые попал на сексфильм. Вернувшись на судно и слегка выпив, чтобы релаксировать нервную систему, он заявил: «Вот, всю жизнь прожил, и выходит — зря. Так ничего и не видел».
Другого рода случай произошел в 24 рейсе судна «Академик Курчатов» весной семьдесят седьмого года, когда уже по пути домой мы зашли на Канарские острова, в порт Лас-Пальмас. У меня в магнитном отряде был механик из Ленинграда, тихий и немногословный, на редкость работящий человек, во всех отношениях крайне положительный, но за рубеж попавший впервые. В предыдущих портах захода — Понта-Дель-гада и Каракасе — все с ним было в порядке. А вот в Лас-Пальмасе стряслась такая непредвиденная история.
Как я уже упоминал, согласно строжайшей инструкции, советские моряки в зарубежном порту могут ходить только по трое. Не вчетвером и не вдвоем, а именно втроем. Мне неоднократно объясняли, что цифра три не случайна, а тщательно и всесторонне продумана. Если моряки пойдут вдвоем, то они могут, например, сговориться и совершить самые непредвиденные нарушения — от посещения борделя до покупки запрещенных предметов. Втроем же договориться труднее. В свою очередь, если один из двоих решил сбежать, то другой в одиночку его удержать не сможет, а вот вдвоем, пожалуй, изловят. Опять же, если в группе трое, то старший успевает смотреть за двумя своими подопечными, а вот когда четверо, то за всеми враз и не уследишь. Не про нас ли писал великий российский классик: «Эх, тройка, птица-тройка, кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа могла ты только родиться, в той земле, что не любит шутить». Гоголь попал в точку. Выдумали «тройку» обкомы и политуправления, которые шутить, как известно, не любят.
Утверждение в рейсах старших для каждой группы всегда представляло собой священнодействие. Списки эти долго согласовывались с «уполномоченными товарищами», утверждались на партбюро и вывешивались на доске объявлений перед заходом в иностранный порт. Право формировать тройки долгое время было исключительной прерогативой первых помощников и представителей кружка «хочу все знать». В последние годы, правда, тройки формировались начальниками отрядов и служб, но утверждались и корректировались только «перпомом».
При заходе в Лас-Пальмас герой моего рассказа Борис попал в «крепкую» тройку. В нее входили двое его коллег, уже много раз бывавших за рубежом. Двое из троих (и том числе и сам Борис) были партийные. Казалось, ничего не предвещало неприятностей. Тем не менее, возвращаясь вечером из увольнения со своей тройкой, я увидел такую картину. К борту нашего судна подъехала испанская полицейская машина, из которой двое полицейских в высоких фуражках вытащили окровавленное и, как мне поначалу показалось, бездыханное тело Бориса. Следом, виновато озираясь, выскочили двое его спутников. «Тело» втащили по трапу на борт, и судно через час вышло из порта. Обстоятельства ЧП выяснились только на следующий день, когда «тело» ожило полностью и было посажено под домашний арест в собственной каюте. Специально созданная комиссия установила следующее…
Сойдя с судна, тройка бодрым шагом вышла из ворот порта и тут ее внимание привлекла красочная витрина ботл-шопа — винного магазина, располагавшегося как раз напротив выхода. Среди бутылок с разноцветными этикетками Борис, оказавшийся человеком пьющим, сразу распознал родные «национальные» бело-красные цвета «Столичной». Более всего поразила его цена — пол-литра «Столичной» стоила всего «рубль местных денег». Не поверив своим глазам, Борис, впервые в жизни попавший в зону беспошлинной торговли, вошел в магазин и желанную бутылку немедленно купил. Друзья стали искать «парадную», чтобы выпить «на троих». Искали долго — парадных поблизости не обнаружили. Выпили поэтому в парке, прямо на скамейке, закусив захваченным с судна бутербродом. «Ребята, — сказал повеселевший Борис, — а вдруг в другом магазине дороже будет? Давайте на всякий случай еще одну прихватим». Потерявший бдительность старший тройки, несмотря на изрядный опыт общения с зарубежными ботл-шопами, не возражал. Вторую бутылку тоже унесли недалеко. Правда, закусывали уже купленными бананами. Погуляли пару часов на солнцепеке и полюбовавшись на красоты курортных отелей, где все оказалось несколько дороже, путешественники снова вернулись к облюбованному ими магазину и взяли третью бутылку. Чем они ее закусывали, компетентной комиссии выяснить не удалось. Установлено было только, что после этого Бориса развезло и он улегся на мостовую, решительно заявив, что дальше не пойдет. Здесь старший тройки, осознав, наконец, свою ответственность, начал всячески тормошить Бориса — к сожалению, без всяких результатов. Вокруг начали собираться любопытные. Тогда старший, сам будучи несколько более возбужден, чем обычно, начал «слегка» пинать лежащего ногами и «нечаянно разбил ему нос». Потекла кровь, испачкавшая рубашку. Вот в этот момент и подъехала полицейская машина.
Целую неделю Борис сидел в каюте. В следующем порту захода он был лишен увольнения. Мне, как начальнику отряда, где случилось ЧП, был объявлен выговор. «Что ж ты, скотина, наделал? — совестил я его. — Себя подвел, нас всех подвел. Неужели же совсем воли нет никакой?» «Саня, — отвечал он мне, — ну, эти-то дураки не понимают. Но ты-то ведь — наш человек, должен меня понять — всего рупь бутылка!» И в глазах его светилось радостное детское изумление…
