(песня А. Дулова. — Ред.).

Мертвая тишина повисла вокруг костра, только головни негромко потрескивали. Володя поднял голову и без выражения посмотрел в мою сторону. «Может, пойдем лучше постреляем?» — спросил он тихо, ни к кому конкретно не обращаясь, но все сразу поняли, что речь идет обо мне. «А что — пошли. Патроны-то у тебя есть?» — откликнулся я, поднимаясь с места. Никто нас не отговаривал. Пьяный неостановимый азарт нес меня, как мутный поток. «Я облегчу твою задачу, — нахально улыбаясь, заявил я ему. — Сыграем в Вильгельма Телля. Спорим на дне пол-литры, что ты не собьешь у меня с головы из нагана с десяти шагов банку из-под тушёнки». С этими словами я подхватил с земли опустошенную банку из желтой жести. Глаза у Володи вспыхнули. «А если промахнусь?» — так же тихо сказал он. «Тогда две пол-литры с тебя», — засмеялся я.

Мы отошли метров за сто на полутемный берег. Я, пьяно покачиваясь, встал на прибрежную гальку и установил на темя пустую банку, придерживая ее левой рукой, подобно восточной женщине, несущей на голове кувшин. Володя, стоя в десяти шагах от меня и по-прежнему глядя в сторону, дрожащими пальцами расстегивал непослушную кобуру. Неподалеку за кустами все так же горел костер, и вокруг него продолжали неподвижно сидеть все, включая и Татьяну. Наконец он достал наган, поднял голову и навел дуло прямо мне в лоб. «Не будет стрелять, — подумал я, чувствуя, как неожиданный горячий пот начинает заливать мне глаза, больно пощипывая их, — пугает».

В этот момент грянул выстрел, и пуля обожгла мне ухо. Не успел я схватить воздух пересохшим ртом, как у меня под ногой от второго выстрела взорвалась галька, раскровянив мне щеку отлетевшим осколком. «Сволочь», — крикнул я, но мой противник меня не услышал. Зажмурив глаза и вытянув руку с наганом вперед, он начал безостановочно нажимать на спусковой крючок офицерского самовзвода, пока не расстрелял весь барабан. Тогда он бросил пустой наган в камни, закрыв лицо руками, медленно опустился ка корточки, потом лег ничком на холодную гальку и заплакал. Я продолжал оцепенело стоять в дурацкой позе, держа банку на голове. Его увели и уложили в палатку. Наутро по стихшему Енисею пришел ожидаемый катер, доставивший нас в Игарку. Еще целый день потом считал я себя героем, а не подлецом…

В шестьдесят втором году, начав регулярно плавать в океане, я расстался с Крайним Севером, возвратившись туда лишь ненадолго в шестьдесят четвертом году, когда участвовал в работах на дрейфующей станции «Северный полюс», где проводились геофизические наблюдения. Станция эта, СП-17, была организована для обеспечения аэромагнитных и гравиметрических съемок Северного Ледовитого океана, проводившихся тогда в обстановке настолько строгой секретности, что даже при вынужденной посадке на лед запрещалось объявлять «SOS». А случаи такие в нашей экспедиции случались. Чтобы произвести измерение силы тяжести, самолет должен был сесть на дрейфующую льдину. Пригодность льдины для посадки можно было оценить только с воздуха, то есть «на глазок». Иногда случалось, однако, что льдина для посадки была непригодна. Выяснялось это, как правило, уже после того, как севший самолет вдруг начинал проваливаться под лед. Поскольку сначала проваливались только лыжи, а самолет еще какое-то время держался на поверхности льда на широких плоскостях, весь экипаж обычно успевал выгрузиться на лед и вытащить необходимое снаряжение и рацию. У меня до сих пор лежит в столе впечатляющий фотоснимок, на котором успели заснять хвост самолета, уходящего под лед. Я как-то спросил у своего приятеля-геофизика, который первым ухитрился открыть дверцу проваливающейся под лед «Аннушки», трудно ли было открыть дверь. «Открыть было нетрудно, — ответил он, — труднее было оторвать от двери руки, которые за нее хватались».

Быт на станции «Северный полюс» был довольно своеобразный. Жили по трое или четверо в так называемых КАПШах — специальных утепленных палатках, обогреваемых обычными газовыми плитками на баллонах. Поскольку газ экономили, то зажигать его полагалось только вечером, когда ложились, и утром, когда поднимались на работу. Без газовой плитки температура в палатке менялась от нуля до минус двух (на дворе было около тридцати градусов мороза, да хорошо еще, если безветрие). Минут через десять-пятнадцать после того, как зажигались горелки, температура поднималась до десяти-пятнадцати выше нуля. Этого было вполне достаточно, чтобы, раздевшись, забраться в спальный мешок из тяжелого и плотного собачьего меха, надежно предохранявший от холода. Последний, кто ложился, гасил горелку на ночь. Самое неприятное предстояло утром, когда дежурный (а дежурили все по очереди) должен был первым вылезать голышом из теплого спального мешка в промерзшей за ночь палатке и, приплясывая от холода и дыша на пальцы, чтобы не ломать отсыревшие спички, зажигать газовые горелки. Остальные, нежась в теплых спальниках, ожидали, когда температура в палатке поднимется выше нуля. Приходилось также поочередно круглосуточно дежурить по лагерю, так как каждую минуту приютившая нас льдина могла дать трещину. Доставляли хлопоты и повадившиеся к нам белые медведи, оказавшиеся совсем не безобидными.

Примерно в таких же условиях жили и в Антарктиде, за исключением белых медведей и ледовых трещин. Там, наоборот, в мощном ледовом панцире пробивали траншеи, чтобы не заблудиться между палатками во тьме и вьюге. Мне рассказывали забавную историю про американского геофизика Джексона, прикомандированного «по обмену» к одной из наших антарктических экспедиций. По строгой инструкции Москвы, иностранец, как человек потенциально для советских людей опасный, должен был ночевать в отдельном помещении. Вот так и вышло, что, если наши жили в уже описанных «утепленных палатках» по трое-четверо и должны были зажигать газовую плиту в холодной палатке только раз в три-четыре дня, каждый дежуривший, то несчастный Джексон вынужден был делать это ежеутренне, после чего безуспешно стремился переселиться к кому-нибудь из наших. Представители Первого отдела, однако, были непреклонны. Поэтому по вечерам одинокий Джексон, к тому же еще практически не знавший русского языка, приходил «на огонек» в большую, стационарно поставленную палатку, где сияло электричество и жили наши бульдозеристы — народ хлебосольный и общительный, устраивавший каждодневное застолье с украинскими песнями. Вечера эти Джексону очень нравились. Более всего он не любил, когда веселье кончалось, возвращаться в свою темную и холодную палатку. Можно было видеть, как он медленно, покачиваясь, идет к себе, перебирая руками по ледяной стене траншеи и говоря себе по-русски: «Спокойнее, Джексон, спокойнее».

Льдину нашей дрейфующей станции начало ломать в конце апреля. Помню, когда меня с моим отрядом выгружали из АН-12 в начале марта, она казалась необъятным и надежным ледяным полем. Вместе с нами завезли много бочек с горючим для заправки малых самолетов, которые мы должны были катить на «склад». «Ну, что, выпьем по поводу прилета на Северный полюс? — предложил мне знакомый командир машины, — зови своих хлопцев». «Хлопцы» мои, однако, отказались, ссылаясь на то, что им еще надо откатывать бочки с горючим. «Где ты таких чудаков набрал? — возмутился летчик. — Бочки им откатывать! Дерьма-пирога! Мне вот перегруженную машину до Косистого тянуть, и то ничего!» И, захлопнув дверцу, улетел обиженный. В конце же апреля стало ясно, что льдину нашу надо срочно покидать, пока на нее еще может сесть большой самолет, и тридцатого апреля к нам прилетел ЛИ-2, чтобы, с его помощью определив состояние льдины, решить, можно ли еще на ней оставаться или надо лагерь срочно ликвидировать. Поскольку был канун первомайских праздников, и вопрос о ликвидации станции еще не был решен, из аэропорта Косистый, откуда прилетел самолет, к нам на лед были отправлены праздничные гостинцы, главной частью которых был и спирт и шампанское, из расчета по бутылке спирта и бутылке шампанского на человека. Все это было тут же роздано, однако, поскольку сразу стало ясно, что лагерь снимается, и надо лететь на материк, решили отложить выпивку до берега и долгожданной бани. Только один из моих техников, пожилой уже человек, долго страдавший из-за «сухого закона» на станции, решил ничего не ждать, и когда погрузка закончилась, его пришлось втаскивать в самолет. Тяжело нагруженная машина с трудом оторвалась ото льда и, развернувшись, взяла курс на юг, медленно, с усилием, набирая высоту.