— Ты ошиблась. У Малфоя нечему набираться. — Беата помолчала, ежась под ироничным взглядом сводной сестры. — Расскажи, как все было? Вы отстояли границу?

— Я бы не сказала, что… — Ева пыталась подобрать слово. — Не сказала бы, что они особенно старались. Они словно пробовали нас на прочность. Я уверена, что если бы ваши Пожиратели — что за дурацкое название? — вступили в прямое взаимодействие, нам бы пришлось хуже. Но они просто прощупывали силы. Пустили в ход новообращенных, это чувствовалось. Кровожадных, яростных, но неопытных и глупых.

— А если бы… если бы они подготовились серьезно?

— Я не поставила бы на победу Дамблдора, — просто сказала Ева.

— Но мы будем здесь. Не дадим и прорваться, — буркнул Медведь. — Уж не сомневайся.

Ева хмыкнула, явно не разделяя альтруизм брата.

— Не смотри так язвительно, Эва, — недовольно сказал он и посмотрел на девушку, словно пытался продавить ее защиту взглядом. — И прикройся.

Ева только фыркнула и упрямо скрестила на груди руки.

— Мне не понравилось, как ты вела себя… там. — Медведь сам смутился от собственной прямоты.

Он знал, что контролировать Лису не представляется возможным, и научился прятать ревность внутри своей большой сильной души, но иногда… иногда он обижался.

— Теперь вы можете пожениться, — не удержалась Беата от подколки. — Когда Гвен не стоит над вашей душой и не читает нотации про запретные отношения инцеста.

Лисица гневно взглянула на Беату, сжала губы в тончайшую полоску и, рывком поднявшись, вышла за дверь. Ее — Еву Кавендиш! — обвиняли в наличии столь сильной привязанности?

Это у них с Беатой было общим. Они считали чувства слабостью, пусть и молчаливо одобряли их наличие в других. В других, но не в себе.

Медведь недоуменно пожал плечами, как всегда не особенно уловив цель очередного пассажа Евы.

— Не сердись на Эву, — сказал он и простовато улыбнулся. Его темные глаза потеплели, черты лица поплыли, словно камень дрогнул и начал оживать против всех законов природы. — Она вспыльчивая, ты же знаешь. Как ты.

Беата покачала головой и поднялась с кровати, с хрустом разминая руки.

— Что собираешься делать? — с интересом спросил Медведь.

— Делать? — Беата изогнула бровь. — Пожалуй, теперь мне нужно каким-то чертовым образом выползти из Башни Когтеврана и сгонять в Больничное крыло, к Паркер.

— Тебе нельзя выходить, — с ноткой удивления сказал Медведь, и Спринклс не смогла сдержать смешка. Ее брат был слишком прямым, слишком честным и слишком послушным.

Как он смог сохранить эти качества в такой-то семейке?

— А я и не собираюсь, — фыркнула Беата, подходя к стене с многозначительным видом. — Я просто буду долбать эту чертову стену, пока она не начнет разваливаться. Головой, если придется. Интересно, как долго эти очкастые когтевранские устрицы будут способны терпеть локальный апокалипсис в своем гнездышке? И как быстро они попросят переселить меня в другое место?

Скрипнула дверь — в проеме, прислонившись к косяку, стояла усмехающася Ева. Она с интересом ожидала последующих действий сестры.

Ведь женщины семьи Кавендиш всегда получали то, что хотели. Даже ценой собственной жизни.

***

Больничное Крыло, полдень

Когда ты один из А&В, нужно успевать очень многое, при этом двигаясь в самых различных направлениях — это что-то среднее между совмещением работы шпиона и журналиста.

Выведать все самые грязные подробности, вычленить из них наиболее вкусные и представить это нужным образом общественности, а после — незаметно уйти, мастерски заметая за собой следы. А если вокруг ничего не происходит и невозможно выцепить ни одного, мало-мальски привлекательного слуха, нужно создавать их самому. Сложнее, зато увлекательнее.

С тех пор, как Нарцисса частично вышла из игры, действовать стало гораздо труднее. Не говоря уже о развернувшейся войне, оборотнях, Пожирателях и слетевших с катушек слизеринцев. Приходилось пользоваться крайне нечестными, но проверенными способами.

Например, с помощью усовершенствованной амортенции, коей A&B споили весь слизеринский стол в прошлом году, можно было добиться преинтереснейших результатов. Использование такой штуки на уже влюбленных не представляло никакой опасности для их психики, зелье просто усиливало… некоторые желания.

И уж совсем никакой сложности не представляло подлить немного зелья в лекарство одному из прямых участников события. В конце концов, Ремусу Люпину давно пора было узнать, как это нехорошо — шантажировать своих исключительно честных и благородных соперников.

— Эмили, я… — Ремус вздохнул и уставился в окно. Он чувствовал в себе потребность извиниться, но не знал, с чего начать. Джеймс, Лили и Питер тактично удалились, почувствовав, что ребятам есть, что сказать друг другу, но разговор не клеился.

— Балбес.

— Что?

— «Эмили, я балбес». Помогаю тебе завершить фразу, раз уж ты забыл слово.

— И почему это я балбес? — возмутился Люпин.

— Потому что наивный добрый балбес. Беспокоишься по пустякам.

— Обращение мною Малфоя в… в ликантропа — это не пустяк.

— Ну это как посмотреть.

— Порой меня пугает твое равнодушие к подобным вещам.

— Точно. Ведь было бы куда лучше, если бы я волновалась за слизеринскую пиявку, правда?

— Ну… — Ремус задумался. — Нет, не было бы. Но ты передергиваешь.

Они замолчали, глядя в окно и пытаясь придумать новую тему для беседы. Мысли сумбурно толкались в голове, и ничего путного не получалось.

— Здесь никого нет, — вдруг уверенным тихим голос сказал Люпин и сам поразился собственной… смелости? И заодно мысли, которая так не к месту пришла в его голову, требуя того, чтобы ее немедленно озвучили.

— Что? — Эмили удивленно взглянула на оборотня.

— Только ты. Я. И все, — Ремуса наполняла какая-то дикая, никогда не свойственная ему настойчивость. — То, что ты начала тогда в камере… ты можешь сейчас это закончить.

В отличие от Люпина, у Эмили с мозгами явно все было в порядке. Она сглотнула и, схватив с тумбочки стакан с водой, залпом отпила из него. Привкус у воды был незнакомый, и Паркер списала это на лекарства.

В воздухе как-то неожиданно запахло хвоей, книгами и кофе.

Наверное, если бы ее мозг не подвергся сейчас действию улучшенной концентрированной амортенции, она бы сразу сообразила, чем именно опоила саму себя, но мысли, тяжелые и неповоротливые, ворочались в голове, как разбухшие бобы, медленно, но верно выстраиваясь в одном конкретном направлении.

— Я… я не понимаю, — сказала она, и это прозвучало почти, как писк.

— Да ну? — в голове у Ремуса что-то щелкнуло, и он почувствовал горячий азарт, поднимающийся от кончиков пальцев к голове жаркой волной. Его рука медленно и неотвратимо поползла вбок и накрыл ладонь Эмили.

Эмили в ответ молча смотрела и не делала попыток сопротивляться. Глаза у нее были пустые, мутные и темные, но Ремус и так уже различал ее с трудом — в глазах темнело.

Когтевранка подалась вперед, наклоняясь над Ремусом томительно медленно. И он снова почувствовал тот самый запах — запах прошлой ночи, запах полнолуния, запах желания. Все получилось очень быстро, неправильно.

Не так, совсем не так, как должны было бы. Но оттого не менее сладко.

Ремус очнулся где-то между первой и второй волной, захлестывающего его сумасшествия. Он будто бы вынырнул на мгновение, отчаянно пытаясь глотнуть спасительного воздуха, чтобы снова быть утянутым на дно. Одна его рука запуталась в волосах Эмили, и те черным пологом свесились по обеим сторонам от его лица, закрывая собой и свет, и весь мир в придачу. Второй рукой он больно сжимал ее за шею, и чувствовал, как дико и испуганно бьется жилка под кожей девушки.

Ее губы не были горькими, сладкими, кислыми, солеными… они просто были.

Здесь. Сейчас. Рядом.

Обжигающее дыхание, ледяные пальцы на его груди, ее бедра крепко обхватившие его за пояс. Эмили сидела сверху и жадно целовала его, кусая губы Ремуса почти до крови. Это вызывало в нем множество эмоций, но сильнее всего была… снисходительная насмешка.