Кажется, её вкус Курт до сих пор помнил с того самого вечера и никак не мог выбросить из головы.

Рейчел, однако, ясно дала понять, что ни о каком продолжении отношений речи быть не может. Она пришла сюда учить детей, а не устраивать личную жизнь.

Подобный подход к ситуации был единственным верным – сложно отрицать наличие рационального зерна.

Но Курта он почему-то не устраивал.

*

Покинув кабинет штатного психолога, Льюис почувствовал себя окрылённым. Еженедельное мучение благополучно завершилось. Впереди было семь дней свободы от этого проницательного взгляда, проникновенного голоса и вопросов, которые уже успели основательно достать, отпечатавшись на подкорке мозга. Иногда Льюис ловил себя на мысли, что в следующий визит сумеет без запинки повторить всё то, что Сесиль говорила на прошлом занятии. И на том, что было две недели назад. И три. Да даже год назад, если того потребуют обстоятельства.

Новый учебный год внёс некое разнообразие в привычную программу, позволив Сесиль несколько расширить диапазон обсуждаемых тем, приплюсовав к стандарту личность нового ученика. Она, как и Адель, искренне считала, что подселение способно расшевелить Льюиса, пробудить в его душе стремление поскорее отказаться от былых принципов и приползти к соседу с предложением дружбы. Он, естественно, надежд не оправдывал.

– Расскажи мне о Рексе, – просила Сесиль.

В первый раз Льюис улыбнулся и рассказал всё, что думал. Правда, главным героем его рассказа выступала придуманная овчарка, а не реальный человек.

– Если речь о моём соседе по комнате, то мне нечего сказать, – подвёл он итог своему повествованию.

– Почему?

– Мы не общаемся.

– И на то есть причины?

– Да. Я не хочу идти на контакт. Вообще-то мы неплохо ладим в рамках соседства, – произнёс Льюис, благополучно умолчав о том, какими судьбами на губе юного мистера Мюррея появилась ссадина. – Нас обоих устраивает такой тип взаимодействия. Он не вмешивается в мою жизнь, сохраняя границы личного пространства, я, по мере возможности, стараюсь отвечать ему тем же. Мы довольны, всё хорошо.

– Вы с ним сумели достичь компромисса. Это уже большое достижение.

– Бесспорно, – кивнул Льюис.

Помимо этого сомнительного достижения, окрашенного алым цветом, он так ничем похвастать и не сумел.

С момента заселения в общежитие прошёл целый месяц, а они с Рексом продолжали стоять на исходной позиции.

Адель такое положение вещей печалило. Льюис делал вид, что реакцию матери на сообщения не замечает. Он-то чувствовал себя прекрасно. Ну… Как сказать. Относительно прекрасно.

Несмотря на договорённость, сосед всё равно умудрялся его цеплять. Иногда вполне осознанно, иногда случайным образом.

Рекс не заводил разговоров, не пытался играть в детский сад, протягивая руку и произнося два простых слова:

– Давай дружить.

Ему и без Льюиса отлично жилось. Круг общения он себе подобрал практически моментально, определил нескольких единомышленников и теперь проводил свободное время с ними. Нередко его можно было увидеть в компании блондинистого короля подгнивших театральных подмостков. Они что-то живо обсуждали, Альберт активно жестикулировал, пытаясь доказать свою правоту, а Рекс наблюдал за ним со снисходительной улыбкой, после чего перехватывал эстафету. Тогда говорил уже он, а Альберт и его постоянный сопровождающий слушали всё, что пытался донести до них новичок.

Впрочем, в интересе с их стороны не было ничего необычного или удивительного. Льюис прекрасно знал, что они готовы любого в свои ряды принять, только бы не чувствовать себя настолько одинокими, как прежде. Об их работоспособности, не получающей ответной реакции и восхищения, в стенах школы уже начали слагать легенды. Неудачники от искусства – таким стало второе имя для дуэта актёра и сценариста. Пусть в лицо их так никто не называл, но за спиной, перешёптываясь, употребляли данное определение с завидным постоянством.

Намеренно ограждая себя от окружающих, Льюис, тем не менее, умудрялся оставаться в курсе событий, зная обо всём, ну, или почти обо всём, что происходило в жизни его одноклассников. Да и в жизни учеников школы, не имеющих к его классу никакого отношения. Иногда, стоит признать, ему хотелось этими познаниями поделиться, обсудить нечто, переброситься парой фраз с другим человеком. Однако это желание умирало моментально, стоило только приблизиться к кому-нибудь. Хоть к одному человеку, хоть к компании. Каждое слово давалось Льюису с трудом, и всё, на что его хватало – это очередная попытка огрызнуться.

Большую часть времени он сосредоточенно молчал и наблюдал, позволяя себе открыть рот только после того, как к нему обращались.

У него не было проблем на уроках, но вот в реальной жизни общение шло из-под палки и чаще всего приводило куда-то не туда. Однако Льюису и нынешнее положение вещей казалось истинным благом. На фоне прошлого настоящее выглядело удивительно выигрышно.

Тогда он вообще не разговаривал, предпочитая целыми днями хранить молчание и сидеть в комнате, предварительно закрыв её на ключ. Таким способом он пытался пробудить чувство безопасности, но оно никак не желало появляться.

Льюис сжимал зубы, не позволяя себе лишнего слова. Льюис практически не двигался, чтобы не создавать дополнительного шума. Льюис закрывал глаза, стараясь слиться с окружающей средой и стать мебелью.

Психологи ходили к нему вереницами и кое-каких успехов добиться сумели. Он снова заговорил, хотя и делал это теперь не столь охотно, как в былое время. В тот вечер, когда он вновь открыл рот и позволил себе произнести несколько слов после полугода молчания, Адель рыдала навзрыд, прижимая сына к себе. Гладила по волосам, говорила, что всё у них теперь наладится.

Всё обязательно будет хорошо.

Льюис обнимал мать в ответ, но восторга не разделял. Он продолжал замыкаться в себе, посчитав, что это единственный путь к спасению.

Специалисты говорили что-то там о юном возрасте, ознаменованном гибкостью и пластичностью психики, говорили, что уже через пару лет он обо всём забудет, как о страшном сне.

Но он не забывал, продолжая постоянно возвращаться в мыслях к событиям своего детства, закусывая губы, чтобы не заорать во всю глотку. Для него слова о проглоченном языке не были пустым звуком, они были для него чем-то вроде ключа к спасению.

Вот и теперь, спустя десяток лет, он продолжал обнимать себя руками и забиваться в угол, надеясь, что Рекс не посмотрит в его сторону и не станет донимать вопросами. А лучше пусть вообще уберётся подальше и не подходит ближе, чем на пятнадцать шагов.

Когда рядом много людей, можно немного сократить дистанцию, но, оставаясь один на один, пусть меняет тактику поведения. Держит себя в руках, не лезет в личную зону и не оставляет там огромное количество отпечатков грязных подошв.

В одну из ночей Льюис очнулся от того, что кто-то тряс его за плечи, повторяя всего одно слово.

Проснись.

В комнате горел приглушённый свет, и, распахнув глаза, Льюис увидел Рекса, склонившегося над его кроватью. Первым порывом было, конечно же, ударить, чтобы попытаться отделаться от этого призрака прошлого, воплощённого в живом человеке.

Рекс, наученный горьким опытом, оказался проворнее. Перехватил соседа за руки, сосредоточенно посмотрел ему в лицо.

– Почему ты орёшь по ночам? – спросил не столько заинтересованно, сколько грубо.

Льюис не ответил, лишь облизал пересохшие губы и отвернулся к стене. Он не собирался демонстрировать перед соседом слабости, равно, как и посвящать его в свои тайны.

Рекс Мюррей был не из тех людей, что способны годами дожидаться ответа. Не из тех, кто обладает невероятным терпением, достойным воспевания. Задав вопрос, он ждал моментального ответа, а если оного не получал, практически сразу же терял интерес. Больше всего на свете он любил выражение «время – деньги», потому старался не тратить драгоценный ресурс впустую.