Целовался Кэрмит бешено, без степенности и размеренности, без сомнений и страхов быть отвергнутым. Так, что невольно напрашивалось сравнение – словно последний раз в жизни. Наверстывал упущенное, наслаждался, старался сделать всё так, чтобы не только ему, но и Алексу запомнилось надолго – навсегда, – с течением времени не испарилось из памяти. Оставалось столь же ярким и через пять лет, и через десять.

Потянул, снимая, куртку, окончательно снял шарф, выпуская его из рук и позволяя вещи, надетой вместо шейного платка, оказаться на полу. Обнял и второй рукой, сильнее прижимаясь к Алексу, хотя совсем недавно думал, что это нереально осуществить.

Он не хотел останавливаться. Отстраняясь, глотал порцию воздуха и вновь нападал с поцелуями, желая ответной реакции.

Алекс отвечал. Целовал его, гладил – а вообще-то стоило признать, что жадно трогал, торопливо и лихорадочно облапливал, понимая, что нисколько этими прикосновениями не насыщается.

На первый план вышла всего одна мысль.

Больше, больше, больше.

Дай мне ещё больше.

Дай мне себя.

Всего. Без остатка.

Воображение активничало, не желая останавливаться на достижении определённой планки. Оно продолжало работать в полную силу, подбрасывая Алексу многочисленные варианты развития событий, и он терял последние остатки разума, окончательно прощался с контролем, с теми мыслями, что одолевали прежде, доказывая необходимость отступления и отказа от своих желаний.

Смести к такой-то матери все вещи на пол, не придавая значения их ценности, усадить Кэрмита на стол, оказаться меж разведённых бёдер, целовать шею, вновь укусить его за плечо, но не так, как в первый раз, не до крови, не до болезненного вскрика, а просто так – лишь прихватить зубами. Облизать, поцеловать.

Уложить его на этот самый стол, не думая ни о чём, наплевав на все условности.

Взять. То, что причитается. Того, кто совсем не возражает.

Увидеть помутневшие глаза – радужка на весь зрачок, «пьяный» взгляд. Ощутить прикосновение ногтей Кэрмита к своей спине, пусть даже и до кровоточащих ран. Услышать громкие стоны и до невозможности пошло звучащее привычное обращение, осознать, что никогда ещё его имя не произносили настолько эротично и возбуждающе. Попытаться зажать рот ладонью и ощутить влажный горячий след на коже.

– Ты меня хочешь, – прошептал Кэрмит, прикрывая глаза и блаженно улыбаясь.

Едва слышно застонал, ощутив прикосновение к обнажённой ключице, но тут же прикусил губу, не желая слишком ярко демонстрировать свои эмоции.

– Ты произносишь это так, как будто открытия радостнее в твоей жизни никогда не было, – заметил Алекс; провёл языком от основания шеи до подбородка.

Поцеловал выступающее адамово яблоко.

– Может, и так.

Кэрмит не стал спорить или отнекиваться. Да и было бы, что опровергать. Ему действительно доставляла эта внезапная откровенность со стороны Алекса в словах и поступках.

– Неужели?

– Знаешь, о чём я мечтаю с тех пор, как столкнулся с тобой?

– О чём?

– Многие бы посчитали меня полным кретином, тратящим время на подобные мечты. Но это ведь мои желания, а не чьи-то посторонние, значит, могу использовать их так, как мне того захочется. Правда? Потому… Я мечтаю кончить под тобой, – произнёс Кэрмит, облизываясь непроизвольно. – Хотя бы один раз, а лучше – не единожды. Это всё, о чём я могу думать, когда ты находишься рядом.

– Самое романтичное признание из всех, что мне доводилось слышать в день влюблённых, – усмехнулся Алекс. – А их было не так уж мало, если на то пошло. Есть, с чем сравнить.

– Может, оно и не романтичное, но одно из самых правдивых – однозначно.

– Не спорю. Чего-чего, а откровенности тут, пожалуй, предостаточно.

– И?.. Что ты скажешь?

– Что скажу?

– Да.

– Скажу, что мечтаю увидеть, как ты кончаешь подо мной, – ответил Алекс, перестав улыбаться, посерьёзнев моментально. – Услышать, как ты простонешь моё имя, почувствовать, как расцарапаешь спину. Я хочу тебя. Хочу, хочу, хочу. В последнее время чувствую себя озабоченным маньяком, потому как только и делаю, что залипаю на твои глаза, ресницы, волосы, губы, шею, спину… На тебя. Просто на тебя. Стоит посмотреть в твою сторону и отвернуться уже не получается, равно как и увидеть что-нибудь или кого-нибудь другого. Что ты со мной делаешь, Кэри? Как ты это делаешь? Ты знаешь? Я вот не знаю. Совершенно запутался и сам уже не понимаю.

– Вероятно, то же самое, что и ты со мной.

– Лучше бы нам никогда не встречаться, – хмыкнул Алекс, некстати вспоминая обстоятельства, приведшие его в академию.

– Но мы уже встретились, и с этим ничего не поделаешь. Раз встретились, значит, так и должно было быть, – подвёл итог Кэрмит. – Ты жалеешь? Я – нет.

Времени на ответ в программе, предложенной Кэрмитом, уже не нашлось.

Он ухватил Алекса за воротник пиджака, вновь притягивая к себе и отчаянно целуя, словно давая понять, что из этой ловушки для двоих они больше не выберутся.

Не в этой жизни.

«Алекс, роза…

Алекс, форма…

Але-е-екс…».

Он совершенно позабыл о подаренном цветке и едва не уложил Кэрмита прямо на него. Кэрмит потянулся, ухватил розу, сжал сильно, не думая о шипах и вновь раня ладонь, несколько мелких алых капель упали на белоснежную бумагу. Швырнул в сторону, не заботясь о судьбе цветка, не обращая внимания на лёгкую саднящую боль, порождённую этим взаимодействием.

Действия не были продуманными нисколько, сплошная спонтанность и импровизация, град из пуговиц на полу, дополнением стал водопад из леденцов в виде сердечек, упакованных в кокетливые красно-белые фантики с кружевным краем – тайна клубничного привкуса губ – там же. Они высыпались из карманов пиджака Кэрмита, стоило только оказаться в горизонтальном положении и избавиться от этой детали гардероба. Швырнуть пиджак так же порывисто и стремительно, как розу, в итоге услышать стук чего-то мелкого и твёрдого об пол. Потом уже найти рассыпанные по всей комнате конфетки.

– Хочешь клубнички? – усмехнулся Кэрмит, сидя на полу, куда сполз в поисках оторванных пуговиц, разворачивая фантик и вкладывая леденец себе в рот.

Зажал его губами на секунду, протолкнул пальцем внутрь.

– Хочу, – отозвался Алекс, прекрасно понимая все намёки, целуя и ощущая, что в поцелуе конфета переходит к нему.

Вкусная, с насыщенным клубничным вкусом, но явно не такая сладкая, как сам Кэрмит.

Но это позже. Гораздо позже.

После того, как они восстановят сбитое дыхание, приведут себя в порядок и осознают, что всё произошло на самом деле, а не является результатом игр воображения.

А до того будет продолжение его – правильнее сказать их – персонального помешательства, злость на нежелающие поддаваться молнии, на пуговицы, на всё, что затягивает процесс и является напрасной тратой времени.

Они не говорили об этом, понимая всё по жестам, взглядам и улыбкам. Они одновременно потянулись к молниям не на своих брюках. Почти синхронно стягивали друг с друга рубашки, сжимали ладони на плечах. Алекс гладил то место, где несколько недель назад остался след от зубов, Кэрмит проводил кончиками пальцев по пострадавшей руке, по внешней её стороне, от локтя до запястья, вспоминая вечер зарождения общей тайны. Целовал и зализывал этот шрам, словно желал стереть его с кожи, чувствовал свою вину за случившееся, за то свидетелем чего Алексу довелось тогда стать и, как следствие, вмешаться.

Они не только внешне были немного похожи, но, кажется, и думали совершенно одинаково, когда речь заходила об общем удовольствии.

Темперамент у Кэрмита был бешеный, это точно, а желание в глазах прочитывалось такой силы, словно не одному человеку принадлежало, а десятерым. Как минимум.

В отсутствие смазки и презервативов заниматься сексом было бы форменным самоубийством, а у них при себе ни того, ни другого не обнаружилось.

Я не хочу причинять тебе боль.

Я не хочу видеть кровь на твоих бёдрах.