Ситуация, раздражавшая вначале, теперь начала Мартина забавлять, провоцируя смех. Младший представитель семьи Уилзи думал о том, что его инициатива уже на начальном этапе принесла совсем не те плоды, о которых могло бы помечтать руководство школы.

Что станет с академией, когда он займёт место директора?

В последнее время он всё чаще размышлял об этом, всё чаще представлял себя в отцовском кресле и желал, отчаянно, с невероятной силой, чтобы срок вступления в должность директора академии не наступил слишком быстро. Мартин надеялся, что у него в запасе есть ещё, как минимум, лет пять, которые стоит провести с пользой, чтобы не опозориться, проявив себя дилетантом, способным ломать, но никак не строить.

Ответственность, обещавшая улечься на его плечи, откровенно пугала, а объём работы шокировал. То, что Альберт Уилзи делал играючи, Мартин мог пустить под откос в два счёта, оказавшись под обломками семейного дела и – что скрывать? – гордости. Школа, простоявшая на этом месте не один десяток, да и не одну сотню лет, была своеобразным символом семьи Уилзи.

Делом жизни, с которым история связала их навеки. Отец нередко повторял, что Уилзи – это «Чёрная орхидея», а «Чёрная орхидея» – Уилзи.

Раньше Мартин презрительно фыркал, теперь всё чаще смотрел на семейное дело с иного ракурса. Вспоминал историю рода и то, как дорожили школой его предки.

Если Терренса волновало, в первую очередь, предание, связанное с историей любви далёкого предка, то внимание Мартина концентрировалось на иных вещах. Его интересовала именно академия.

Он боялся перемен, связанных с ней. Он чувствовал, что с его приходом сюда учебное заведение начнёт лихорадить, и прежде чем установится порядок, пройдёт приличное количество времени.

Он боялся не оправдать чужие надежды.

– Когда я в шутку заметил, что сделаю пропуск в обмен на обещание не соблазнять выпускников, на меня посмотрели на врага народа, – заметил Мартин. – Какой итог мы сегодня наблюдаем? Ты приезжаешь на выпускной вместе с одним из учеников академии. И как прикажешь тебя понимать?

Энтони стоял, опираясь на ограждение беседки, смотрел вдаль, но при этом не витал в облаках, а внимательно слушал, что ему говорили.

– Всё получилось случайно, – произнёс, повернув голову. – Признаться, я и сам не ожидал ничего подобного, а потом само собой закрутилось, завертелось… Я с ним столкнулся сразу после того, как покинул ваше общество.

– Наше?

– Ну да. Помнишь ту мамашу, что прикладывала мальчишку лицом о ворота? Она уехала. Ты остался успокаивать ребёнка. Признаюсь честно, я тогда сознательно сбежал, чтобы не принимать участия в плясках вокруг этого мальчишки.

– Америку ты, прямо скажем, не открыл.

– Я не умею находить общий язык с детьми, – протянул Энтони тоном, немного походившим на жалобный. – Независимо от того, грудные младенцы или любознательные малыши от пяти и выше передо мной. С тем ребёнком мне тоже не о чем было разговаривать, а у тебя вроде как есть опыт общения с племянником, вот я и предпочёл удалиться, чтобы не мешаться под ногами.

– Зато со старшеклассниками ты общий язык нашёл сразу.

– Ничего подобного. Сначала мне нахамили.

– Относительно быстрого поиска это был сарказм. Просто сарказм.

– В любом случае, я не жалею о своём поступке.

– Ещё бы! Окажись, я на твоём месте, в смысле, в похожей ситуации, тоже не стал бы жалеть.

– Вот видишь, Мартин. Ты это признаёшь.

– Признаю, но не одобряю.

– Борьба сердца и разума.

– Надеюсь, передо мной такая дилемма никогда не встанет.

– А как насчёт твоих успехов?

Энтони явно не хотел оправдываться, потому старался сменить тему. Мартин это чувствовал и не стал упорствовать. В деле чтения нотаций и попыток воззвать к голосу разума он никогда не достигал успеха.

Их с Терренсом роли, коих следовало придерживаться по жизни, были распределены с самого начала.

Старший – голос, толкающий на путь порока и соблазна, младший – тот, что пытается воззвать к совести, радеющий за соблюдение правил. Итог мог предсказать любой желающий. Мартин чаще оказывался в числе проигравших, а сторонников утверждения, гласившего о правилах, придуманных исключительно, чтобы быть нарушенными, с каждым годом становилось всё больше и больше.

Мартин выглядел образцом только в глазах посторонних, не сводивших с ним знакомство, державшихся на расстоянии. Близким людям довелось видеть то, что принято именовать тёмной стороной.

Мартин не был идеальным, и он сейчас открыто признавал: появись у него возможность оказаться на месте Энтони, не стал бы отказываться от предложения.

Вот только там, где Энтони всё сошло с рук, Мартин грозил навлечь на себя гнев отца, а в самом запущенном случае – не только его. Будущий директор не должен думать о романах с учениками, для него это – табу.

Не нарушать никогда и ни за что.

– В целом или в плане утешения?

– И так, и так.

Мартин закинул руки за голову и улыбнулся победоносно.

– Ещё три года, и я заставлю тебя раскошелиться на приличную сумму, потому что никаких изменений в моей личной жизни так и не произошло. Что касается ситуации с тем ребёнком… Я не уверен, что сказал ему много нужного и правильного, точнее, вообще смутно помню, какие слова говорил. Но плакать он перестал, до общежития дошёл, платок у меня забрал и не вернул. Больше мы не встречались.

– Платок?

– Да, носовой. Такая мелочь не стоит внимания, потому не стану отправляться на поиски и требовать компенсацию.

– А вообще-то мне его жалко, – признался Энтони, поёжившись.

– Кого именно? – усмехнулся Мартин, пусть и прекрасно понимал, о ком идёт речь.

– Мальчика. Мать у него та ещё мегера. Не представляю свою мать или Нэнси, произносящих подобные слова. Они бы и в страшном гневе не пожелали нам падения с лестницы, а там…

– Тони?

– Да?

– Мы не можем помочь всем, – произнёс Мартин. – Это проблемы определённой семьи, не наши. Пусть они возникающие конфликты разрешают самостоятельно. В конце концов, у той женщины есть муж. Или бывший муж. Он может присмотреть за ребёнком – прямая его обязанность.

– А если нет?

– Предлагаешь усыновить этого мальчика? Нет, спасибо. Не хочу. Из меня получится плохой отец.

– Теоретически хорошие отцы могут получиться даже из нас с Терренсом. Так что не принижай свои способности.

– Зачем ты продолжаешь говорить об этом происшествии?

– Само на ум пришло, а уходить не торопится. На самом деле, до сих пор не могу понять, почему ты вмешался в их перепалку.

– Я не знаю. Правда. Просто тогда не смог промолчать. Вот и вмешался. Но Реджина права. Кэндис – её сын, она сама решает, какими методами его воспитывать.

– Кэндис, – повторил эхом Энтони. – Почти как Конфетка. Своеобразно.

– Не думаю, что его обрадовало бы такое обращение, тем более что в реальности это имя имеет довольно красивую трактовку и означает «белый свет» или что-то в этом роде. Оно опять же реально существующее, его многие носят.

– Девушки, но не парни.

– Вот с этим не поспоришь.

– У Реджины есть либо чувство юмора, либо зашкаливающая ненависть к сыну.

– Ставлю на второе.

– Пожалуй, поддержу твой выбор, потому что такое…

Энтони оборвал себя на полуслове, завис в прострации.

– Мартин? – позвал неуверенно.

– Что случилось?

– Посмотри вон туда. И скажи мне, что это не Рейчел, а кто-то отдалённо на неё похожий, обжимается там с кем-то из твоих целомудренных и благовоспитанных выпускников, проводящих время исключительно за учебниками и нисколько не настроенных на любовные отношения, – произнёс Энтони, явно пытаясь съязвить.

Мартин проследил направление, в котором ему указывали, присмотрелся и с трудом удержался от ехидного замечания или ещё более экспрессивной реакции. Проще говоря, его так и надирало неприлично заржать.

Единственным высказыванием, на которое его хватило, оказалась фраза: