Старая дыра, которая увеличивалась в ее теле, стала слишком большой. Такой, что можно было утонуть в ней целиком.

И она давно уже утонула.

Почти утонула.

Потому что один человек не давал ей этого сделать. Изо всех сил старался привести ее в чувства, ограничить от этого ревущего чувства внутри: одиночества.

Но она не нуждалась в этом. Ей было так привычно, так жизненно лежать в постеле и часами смотреть в большое окно невидящим взглядом.

Потому что…

…черт возьми, так было проще.

Так было в миллиард раз проще, чем если бы она стала думать. Стала бы осмысливать что-либо.

Но ведь когда-то придется это сделать. Когда ее выпишут из больничного крыла и отправят на занятия, которые начнутся после каникул.

Что тогда будет, она не знала. Лишь представляла, как, держа в руках порванное платье, цвета бушующего моря, идет по длинным коридорам. Которые будут бесконечными. Которые будут тянуться так долго, что она успеет обдумать все то, что и не хотелось бы.

Пройдут, наверное, сутки, когда она дойдет туда, куда не хотелось бы. Продиктует старый пароль, который отдаленно промелькнет в ее сознании. Зайдет в гостиную, где будет мирно гореть камин, где тепло охватит полностью.

И тогда, наверное, она впервые заплачет. Когда поток слез выльется из глаз, бурлящим океаном.

Просидит на диван не час и не два. А до тех пор, пока не зайдет Ленни и не скажет, что пора завтракать. Не отведет ее вниз, заботливо усаживая за стол. Не заставит есть одну ложку за другой.

И она будет пережевывать еду, не чувствуя вкуса. Не чувствуя абсолютно ничего.

И, наверное, Ленни будет что-то говорить ей. Но она, конечно же, не услышит и слова, потому что ноги будут нести туда, в их Башню. В его комнату, где, зарывшись в его простыни, станет вдыхать запах шоколада.

А пока — она всего лишь лежала в больничном крыле, завернувшись в теплое одеяло.

— Герм, я же знаю, ты слышишь меня. Герм, мы же договорились. Если ты не сделаешь то, что я говорю…

— Ты не прочитаешь мне его письмо, — стеклянный взгляд остановился на лице, которое стало противным за эту неделю.

— Правильно. Молодец. А теперь вставай.

Ленни заботливо наклонился, приподнимая подушку.

— Вставай, Гермиона.

Она, оперевшись о локти, привстала, облокотившись о заднюю часть кровати. Парень улыбнулся, доставая поднос, где стояла тарелка с кашей, яблоко и стакан воды.

— Это твой завтрак.

Она пробежалась глазами по еде и отрицательно покачала головой, когда он поставили все это ей на колени.

— Что? — устало спросил Ленни, кивнув.

— Это слишком много.

— Много? — громко воскликнул он. — Это меньше, чем может съесть трехлетний ребенок.

— Я не хочу.

Ее ладонь уперлась в поднос и отодвинула его в сторону. Она прикрыла глаза, склонив голову к бортику кровати.

Она снова хотела спать.

— Гермиона! — он дернул ее за плечо. — Не начинай! Здесь три ложки каши и одно яблоко!

— Мне все равно, — она ударила по его запястью, вновь прикрывая веки.

Сонливость посещала ее даже чаще, чем тишина, потому что последняя стала покидать ее.

Почему-то. Зачем-то.

И мешал этому Ленни, который чуть ли не сутки напролет сидел с ней, будто прикованный. Он даже остался здесь на каникулы, чтобы быть с ней.

А лучше бы уехал.

Тогда, может быть, она умерла от голода или тишины.

— Ты опять за свое? Мы договаривались, — зло.

Вздохнув, она устало смотрит на бледное лицо Ленни.

И не надоело ему сюсюкаться с ней?

Хотя он был находкой для Дамблдора и мадам Помфри, потому что он оставался единственным, кому удавалось впихивать в нее таблетки и кое-как кормить едой.

— Покажи мне его сначала.

— Что?

— Покажи письмо.

Он устало протер глаза, будто все это стоило ему невероятных усилий. На деле, так и было. Потому что это походило на общение с умственно отсталым, немым или глухим.

Она стала растением. Таким чахлым растением, которому вообще плевать на то, что творится вокруг. Оно, вроде бы, и растет, но так вяло, что хочется сорвать его, чтобы зацвело другое, красивое.

И она бы с радостью завяла насовсем, но ей попросту не давали этого сделать.

— Вот оно, — Ленни достал его из своей сумки, в которой носил разные вещи, вроде сменной одежды или личных принадлежностей.

Он даже спал здесь, на другой койке. Выходил только в Большой зал, чтобы поесть, а затем принести еду и ей. Иногда заходил в библиотеку, читал книги и нес ей их стопками.

И ни одна еще не не была ею открытой.

— Видишь? — он покрутил в пальцах небольших размеров листик. Развернул, тыкнув пальцем в надпись “Драко” и сразу же закрыл, когда ее глаза загорелись живым блеском.

— Вижу.

— Ешь. Сейчас же.

Она проследила за тем, как нить ее жизни складывают в темную сумку и с грустью посмотрела на стоящую перед ней еду.

— Ладно.

Подняла ложку, окунала в кашу. Поднесла ко рту, пережевала, проглотила. Еще раз, а затем — еще.

И хоть бы какое-то ощущение, кроме того, что жуешь пластилин.

— Письмо, — тонкая рука вытянулась вперед.

— Яблоко, — он протянул ей небольших размеров фрукт с красивым красным цветом. — Смотри, какое сочное.

А у нее уже почти распирало живот от тех ложек каши.

— Я наелась.

— Нет, — с силой положил яблоко в ее раскрытую ладонь, закрыв фрукт пальцами. — Ешь.

— Ладно.

Откусывает маленький кусок, проглатывает. Еще один, а потом — еще.

И снова — никаких ощущений, будто воздух скушала.

— Теперь ты дашь мне письмо? — девушка выкинула огрызок в урну.

— Теперь — да.

Легкая улыбка появилась на его усталом лице, будто он был очень горд с собой.

Да уж, заставить ее съесть хоть ложку — уже было достижением.

На самом деле, она стала настолько худой, что почти растворялась на месте. Когда она вставала, и из открытого окна дул сильный ветер, ее чуть ли не сносило на месте. Когда она поднимала тяжелую тарелку в руках, масса сил куда-то пропадала. Когда она не спала в промежутках трех часов, голову клонило вниз, и ее глаза сами по себе закрывались.

Она стала бледной, как смерть. И, наверное, такой же страшной.

Худые руки, торчащие кости, выпирающие коленки. Эти скулы и щеки, которые выворачивались в обратную сторону. Волосы, что неопрятно лежали на ее плечах грязным “сеном”.

Он протянул ей листик, и девушка выдернула его, с интересом раскрывая.

Кажется, что восстановить ее может хоть одно слово от него.

“Гермиона,

Привет. У меня все хорошо. Живем, правда, в каких-то трущобах. Не могу писать, где я, ты же знаешь. Скажу только, что это очень далеко от Англии. Даже дальше, чем я думал. Но нас не найдут.

Твоя рана зажила? Дамблдор что-то придумал с твоей защитой? Ты на каникулы домой поехала?

Напиши ответное письмо в ближайшую неделю, потому что мы будем переселяться в разные места. Отправь послание через ту же сову.

Драко”

Тяжелый вздох вырывается у нее из груди. Тонкие руки прижимают письмо к груди.

Это был его почерк, его слова. Это было то, что он держал в руках. И она готова была расцеловать каждую букву, потому что она была написана им.

И, черт, так ужасно захотелось заплакать, закричать. Наорать на это чертово письмо, потому что это все, что она могла, — держать в руках хренов лист, пробегаясь глазами по строчкам.

— Я, наверное, оставлю тебя, — Ленни тоскливо посмотрел на то, как девушка сидит на кровати, прижимая письмо, с закрытыми глазами.

— Дай мне перо и пергамент.

— Ты ответишь ему прямо сейчас?

— Да, прямо сейчас.

Он вздохнул, доставая из рюкзака большой конверт с листом внутри, собственное перо и чернильницу.

Она коротко кивнула головой.

— Спасибо.

Она взяла с тумбочки книгу, к которой не прикоснулась за всю неделю, положила на колени. С верху — чистый лист. Окунула кисть в чернильницу и застыла над пустым пергаментом.