Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России (2012–2018 годы)»

© А. Мелихов, 2016

© А. Веселов, оформление, 2016

Так называемая сложная, серьезная литература пребывает в кризисе, кажется, с тех пор, как мир освоил это слово. Сегодня чаще всего указывают на три составных источника ее скорой гибели. Первый источник – литература развлекательная: кто станет напрягаться, если может получить приятные переживания без всяких усилий и притом в гораздо большей концентрации? Второй источник – искусства визуальные: зачем читать описания бури или любви, когда кино показывает их, так сказать, живьем? И третий источник – наука: чего ради любить в книге художественной источник знаний, если книга научная способна доставить эти же знания с тысячекратно большей достоверностью и концентрированностью?

Есть, правда, у художественной литературы и еще одна туманная эстетическая функция, которая, впрочем, устами всех теоретиков сама заявляет о своей бесполезности. Наводя тем самым на мысль, что и она есть некая утонченная разновидность развлекательной. А между тем они полярно противоположны: развлекательная функция уводит нас от серьезных проблем собственной жизни, а эстетическая, напротив, обращает нас к самым фундаментальным проблемам нашего собственного бытия. Ибо позволяет нам хотя бы в иллюзорной форме осуществить самые глубинные наши мечты. Часто настолько несбыточные, что в реальности мы даже и не смеем в них себе признаться. Однако в искусстве осуществленные с такой убедительностью, что это дает нам силы даже некоторое время сохранять иллюзию нашей значительности в реальном мироздании, где мы на самом деле беспомощны и жалки. Преодоление ужаса ничтожности – вот главная функция литературы.

Заметим: даже самые жуткие мифологические системы всегда ставили человека в центр вселенной – некие высшие силы либо преследовали его, либо защищали, но занимались им, – и только научная картина мира подвела нас к тому, что человек вовсе не является любимчиком природы, но подлежит ровно тем же законам, что червяк или булыжник, а никаким высшим силам – за отсутствием таковых – до него нет ровно никакого дела.

Разумеется, мало кто был готов смириться со столь ужасной правдой, люди немедленно начали искать утешения в мире фантазий, однако научный метод готов был принять утешительные фантазии лишь в тех случаях, когда им удавалось достаточно виртуозно притвориться реальностью. Так возникло реалистическое искусство: чтоб все было как в жизни за исключением главного – человеку снова возвращалось центральное место в жизнеподобной (литературной) вселенной. Литература вновь вернула человеку значительность в собственных глазах, но сделала это убедительным даже для скептика образом – разумеется, лишь в том случае, если он является квалифицированным читателем, способным хотя бы на время забыть весь мир и жить в книге.

Я думаю, убедительность искусства основана на том, что оно являет нам в отчетливой форме наш собственный внутренний мир, используя в качестве строительного материала наши собственные грезы (впрочем, наши грезы служат скорее заказчиком, чем материалом). Туманная греза, обретающая отчетливую форму, – это, на мой взгляд, и есть формула красоты: туманное становится явным (именно поэтому вкусовые, обонятельные, осязательные ощущения не способны порождать эстетические переживания – они слишком слабо участвуют в наших мечтах). Эстетическое переживание – это ощущение сбывающейся мечты, в которой мы даже себе не смели признаться. И никаким визуальным искусствам никогда не дотянуть до волшебной красоты образов словесных, ибо они бесплотны. А значит, не подлежат тупой власти мертвой материи. «Когда подходила Ты, стройно-бела, // Как лебедь, к моей глубине» – очарование этих слов основано именно на том, что они будоражат воображение, не порождая ничего зримого, материального.

Но красоту способно порождать и реалистическое искусство, вроде бы не блуждающее в туманах, но добросовестно отражающее «жизнь, как она есть».

А какова она есть?

«Порой опять гармонией упьюсь, // Над вымыслом слезами обольюсь», – Пушкин, как всегда, гениально объединил гармонию и слезы: слезы – самый точный индикатор красоты. Однако вымыслом наш величайший поэт именовал, несомненно, вовсе не фантастическую литературу («Она влюблялася в обманы // И Ричардсона, и Руссо», – тоже было сказано отнюдь не о писателях-фантастах). Собственно, любая художественная литература, «фикшен», есть литература вымысла, только одни писатели при этом почему-то называют себя фантастами, а другие реалистами. Все фантастическое порой активно презирая. И это не чья-то частная позиция, а весьма авторитетная и даже древняя тенденция.

Человечество уже много раз пыталось покончить с фантазиями. Если пристально вглядеться в далекое прошлое, картина открывается более чем безрадостная: «и глад, и мор, и трус, и разоренье…» И что, казалось бы, в первую очередь должно было остаться от тех суровых времен нагой борьбы за выживание? Амбары, мастерские, лазареты, дамбы… А время почему-то сохраняет какие-то храмы, статуи – вещи вроде бы заведомо бесполезные. Да и вся человеческая культура с этой точки зрения на девять десятых бесполезна. Естественно, что каждое поколение, оглядываясь назад, видит, что предки тратили силы на служение каким-то глупостям – химерам, фантомам, и, конечно, само хочет быть умнее.

Ровно то же самое происходит, когда одна культура вглядывается в другую – всем собственные вымыслы представляются реальностью, а чужие полной чепухой: когда одна культура высказывается о других, происходит честный и непредвзятый суд одних предвзятостей над другими предвзятостями, одних иллюзий над другими иллюзиями. Но, видимо, наиболее решительный способ расстаться с фантазиями пришел человечеству в голову в XVIII веке, когда передовые люди окончательно решили жить Разумом. Однако каждый раз, когда человечество решает навсегда покончить с химерами, тут-то и рождаются наиболее чудовищные вымыслы, именно под маской реалистической точности и возникают самые нелепые и безумные сказки. Как только в XVIII веке решили жить разумом, тут же появились знаменитые химеры Свобода, Равенство и Братство, породившие цепь революций и войн, из которых только к середине XIX века Европе удалось понемножку выбраться.

Примерно тогда же возник и философский позитивизм, который провозгласил: если прежде фантазия преобладала над наблюдением, то теперь наблюдение будет доминировать над фантазией. Заниматься следует только тем, что может быть измерено, проверено и использовано. И тогда наконец начнется позитивный период. До этого непомерно долго тянулся период религиозный, метафизический, а вот теперь начался позитивный, царству коего не будет конца, – и Огюст Конт пророк этого царства.

В русской литературе подобным пророком сделался Белинский – каждая громкая сказка, рождающаяся в философии, как правило, находит отклик и в литературе. Белинский выдвинул теорию реализма, согласно которой в своем детстве человечество занималось мифологией – богами, героями, зато во взрослом состоянии оно должно будет заниматься исключительно своими собственными делами. И Гоголь, этот неистовый гиперболизатор, по мнению Белинского, есть не что иное, как обнадеживающий признак повзросления человечества. Литература должна нести нам знание и отвечать на важные вопросы бытия, то есть изображать реальность и давать рекомендации, как в этой реальности правильно себя вести. И этому реализму уже не будет конца, наступит этакое тысячелетнее царство реализма.

Но если дело литературы нести нам знание, задались вопросом более последовательные «реалисты», как их с гордостью назвал пророк очередного покончившего с иллюзиями поколения Писарев, то чем она отличается от науки? Ведь прежде всего именно наука несет знание, только многократно более компактное и надежное! Зачем нам читать какого-то писателя, если он не ученый или не носитель какого-то уникального опыта? Ответ ясен: совершенно незачем, если мы ищем только знаний. Но вот если мы ищем утешения…