— Чего тебе? — глянуло на него из окошка проходной бородатое заспанное лицо.
— На завод хочу, — нерешительно отвечает мальчик. — Мать старые, болеют, а отец умерли...
— А ноги чего такие?
— Не отмываются. Мыл с мылом... воробьиным. Трава такая. Не отмываются.
— Когда отмоешь, тогда придешь, — отвечает заспанное лицо, закрывая окошко проходной.
Целый день у лужи натирает парень «воробьиным мылом» свои потрескавшиеся ноги. Немного отмыл. «Цыпки», конечно, не отмоешь. Но теперь ноги хоть не черные, а серые. Вот только кровь выступала. Надо унять, затем сполоснуть...
На другой день опять приходит к проходной.
— Дяденька, я уже отмыл.
— Что отмыл? — удивленно спрашивает бородатая голова.
— Ноги.
— Какие ноги?
— Да свои. Вы же говорили...
Бородатое лицо широко зевает и, не открывая глаз, говорит:
— Да вон отсюда ко всем чертям. Бродит здесь всякая босячня.
И все же парень попадает на завод. Сначала в прокатный цех, к нагревательным печам. Пол у печей вымощен железными плитами. И такие они горячие, проклятые! Стоять босыми ногами нельзя — все время танцевать приходилось.
— Это что за кордебалет? — кричал старший сварщик такого огромного роста и такой силы, что переворачивал ломиком двадцатипудовые слитки, что мячики. — Присматривайся и учись. Может, люди будут.
Но не вышли из Кузьмича «люди» у нагревательных печей. Не по его силе была эта работа. Приходилось вдвоем с другим парнем, который был постарше, перевозить тачками и перебрасывать в печь за смену целый вагон угля. Тогда нагревательные печи не на газе, как сейчас, а на угле работали. А стальные слитки, перед тем, как они должны идти на прокат, надо нагреть до тысячи градусов. Это тебе не фунт изюма... Слитки подавались в печь не сталкивателем с рольганга, как сейчас, — тачками подвозились, ломиками сваливались. А в печи их тоже надо было ломиками переворачивать, чтобы равномерно нагревались. Ну, попробуй двадцать два пуда перевернуть ломом через топку! Какую это силу нужно иметь?..
— Кантуй, кантуй, парень, — кричит старший сварщик-нагревальщик.
Но где уж его кантовать тринадцатилетнему мальчишке? Сует ломиком, а слиток и не шевелится. Тогда подходит сам сварщик, берет ломик, начинает кантовать.
А однажды парень так угорел у печи, что его отливали водой.
— Знаешь, парень, что я тебе скажу... Пока ты станешь сварщиком, я сам ноги вытяну. Помощи от тебя — ноль градусов... Здесь сила нужна. А у тебя ее, как у воробья. Поищи себе другую работу.
Нет, парень не обиделся на сварщика. Это же благодаря его помощи он остался на заводе. Сварщик сам пошел в мартеновский, попросил, чтобы Гордого приняли подручным. С тех пор Георгий Кузьмич не отходил от мартена.
Что за печь была, когда он впервые подошел к ней! Руду и известняк лопатами забрасывали. Пятьдесят тонн надо было лопатами перебросать. Бросаешь, бросаешь, пока печень не оборвешь. А сталевар, чернобородый черт, кричит:
— Охота!.. Шевелись.
Это он Гордого так называл, потому что тот ко всему приглядывался ко всему охочий был. Парень спины не разгибает, а чернобородый сидит, самогон цедит и луком заедает...
А то еще мастера вспоминает. О, этого пузатого Кузьмич никогда не забудет! Ходил в жилетке, серебряная цепочка от часов на живот свисала. Даже фамилию его Кузьмич помнит — Дятлов.
Пробу стали расковывали в плюшку, подносили ему. А он ее ломает и рассматривает что-то на изломе.
— Что вы там видите, господин мастер? — спросил у него парень.
— На, Охота, понюхай, чем пахнет!..
И ткнул острым стальным куском в лицо. Так парень и залился кровью...
— Много будешь знать — рано состаришься.
С тех пор немало воды утекло. Но до сих пор у Кузьмича видно кривой рубец над правой бровью...
— Так на наших головах науку записывали, — закончил свой рассказ Кузьмич, из-под густо бровей поглядывая на Валентину.
Валентина шла рядом, слушала отца и даже не задумывалась над тем, что рассказ Кузьмича имеет какую-то цель. И вот Кузьмич кашлянул и, сделав большую паузу, между прочим добавил:
— А тебе министерство аж с Урала человека на помощь прислало... И ты отказываешься. Мол, мое личное дело... Не по службе. Хочу — показываю людям, хочу — нет... хочу — принимаю их помощь, хочу — не принимаю. Нам, дочка, так никто не помогал. Боялись, чтобы мы хлеб у них не отбили...
Только теперь Валентина поняла, для чего Кузьмич рассказывал ей о своей тяжелой молодость.
— Папа, не могу я. Вы же знаете...
Она подумала — Виктор сейчас на других заводах. Уже недели три. Может, решил не беспокоить ее?.. И вдруг почувствовала, что это принесло бы ей еще больше боли.
— Не горячись... Я, может, сам такой, что в затылок бы его вытолкал. И все же министерство прислало. Значит, он что-то понимает. Тебя никто не может принуждать... А ты все-таки подумай.
Валентина довольно хорошо знала Кузьмича, чтобы не понять, что этот совет никак не соответствует его резкому, прямолинейному характеру. Видимо, на этот разговор его надоумил Федор и, видимо, не желая сам об этом говорить с ней, приложил немало усилий, чтобы уговорить старика выполнить его просьбу.
Валентина не ошибалась. Действительно, Федор недавно не на шутку удивил Гордого своей необычной просьбой.
— Вам удобнее поговорить об этом. Она вас послушает, — уговаривал он Георгия Кузьмича, зайдя к нему вечером. — Работа над изобретением зашла в тупик. Возможно, Сотник сможет посоветовать что-то полезное.
— Разве на Сотнике свет клином сошелся? — удивлялся и возмущался Кузьмич. — Подумаешь, какой ученый! Знаем таких. Присвоит и за свое выдаст. Такое тоже бывает.
— А мы где будем?.. Да и не способен Виктор на это. Я читал его статью о магнитогорцах. Она меня убедила, что Сотник именно тот человек, который сможет серьезно помочь.
Гордый сначала не соглашался, ворчал, даже обругал Федора.
— Не понимаю я тебя. Когда считал, что он на фронте погиб, — требовал, чтобы Олега на твою фамилию записали. Теперь ясно, что Сотник — хлыщ... А у тебя где и самолюбие делось.
Но под влиянием Федора старик поверил, что Сотник сможет помочь Валентине в ее работе над интенсификатором. И если Кузьмич согласился выполнить просьбу Федора, то только в интересах дела, в интересах Валентины. Здоровье у нее не очень крепкое, а работает много, по ночам сидит. Хотя бы уж скорее кончала и поехала на курорт. Ишь, как похудела за последние недели!..
Валентина, скрывая улыбку, невольно просившуюся на ее губы, глянула на Кузьмича, сказала:
— Хорошо, папа. Я подумаю.
В кабинете директора завода происходил разговор между Федором Голубенко и Виктором Сотником.
Все оказалось значительно проще, чем они ожидали. В объятия, конечно, не бросились. Но и острой неприязни друг к другу не почувствовали. Перед Виктором сидел совсем не тот Федор, которым он знал его в юности, и даже не тот, каким встретил его когда-то на вокзале. И дело не только в преждевременной старости, — седина Федора могла бы даже украсить его лицо, если бы на всем его облике не лежала тень удручающей скрытой грусти. Впалые щеки, мешочки под глазами, глубокие морщины на лбу, — все это делало его значительно старше, чем он на самом деле был. «Вот как идут годы! А мы и не замечаем... Ждем нового года, радуемся ему. Но только после долгой разлуки видишь, как постарели бывшие друзья. Это же, видимо, и он сейчас заметил, как я изменился за эти годы», думал Виктор Сотник, сидя напротив Федора в глубоком кресле.
Но он ошибался. Несчастье значительно меньше подтачивало его молодость, чем ворованное счастье — молодость Федора.
А Голубенко думал о странных противоречиях в собственных чувствах. Он виноват перед Виктором. Это так. Когда не смотрел в его лицо, — мучительно чувствовал свою вину. Сейчас же увидел его, молодого, сильного, волевого, — и чувство вины исчезло...
