Макар Сидорович как-то встретился с ним на Крещатике. Несумной величественно, как когда-то молодому поэту-студенту, протянул ему холеную руку, потом похлопал по спине, процедил сквозь зубы:

— Хорошо выглядишь. Молодчина! Пойдем, старик, по кружке пива выпьем. Я знаю одно злачное место, где есть прекрасная тарань...

Макар Сидорович отказался. Несумного это ни нисколько не смутило, — кажется, даже порадовало.

— Ну, будь здоров, старина. Если что-то нужно — звони, не забывай... Номер в гостинице, билет на поезд или что-то другое — пожалуйста. Я земляков не забываю. Не так, как некоторые, что от народа отрываются...

Такие метаморфозы происходят с человеком, когда он знает, что и как надо «подкармливать».

В отношениях Лизы и Василия Великанова, кажется, все было ясно — они дружили много месяцев, их часто видели вместе. Друзья смотрели на них, радостно улыбаясь:

— А чем не пара?.. Если Лиза ходит на низких каблучках, почти не заметно, что она выше Василия. И подумаешь, какая беда! Зато парень — что надо... И красотой взял, и смекалкой, и добрым сердцем. А музыкант какой! Сыграет на аккордеоне — то плакать, то танцевать хочется...

Но это пока было ясно для других — не для Лизы и не для Василия. Василий нравился девушке, но в ее сердце еще жил другой образ любимого. Великанов это понимал, действовал осторожно, не признавался ей в любви, боясь, что может оттолкнуть ее, — тогда порвутся и те ниточки дружбы, которые связывали их.

Между Лизой и Лидой установились еще более сердечнее отношения, чем были раньше. Лида родила сына, ему сейчас было пять месяцев. Смуглый, весь в мать! Она берет его крошечное тельце в смуглые ладони, поднимает над головой.

— Смотри, сынок, как быстро растут деревья! Вон, видишь эти клены?.. Когда-то там был густой лес. Фашисты его сожгли, — партизан боялись. А сейчас молодые клены выросли. И мы вырастем, вырастем, — подбрасывает она ребенка.

— Ты с ним разговариваешь, как со взрослым. Будто он что-то понимает, — смеялась Лиза.

— Он? — Восторженно удивлялась Лида. — Все понимает! Конечно! Видишь, как смеется! Знает, что матери весело...

И она радостно целовала своего Юрася в пухленькие, сочные округлости — выше ножек.

Однажды она спросила Лизу:

— Когда же ваша свадьба с Василием?.. Пора! Или обжегшись на горячем, дуешь на холодное?

— Почему ты думаешь, что холодное? — Неожиданно обиделась Лиза. — А может, и это горячее?..

— Это же пословица, — смеясь, поцеловала ее Лида.

— Если бы ты знала, какой он хороший!.. Только как-то страшно. Боюсь, что смеяться надо мной будут. Я почему-то вбила себе в голову, что муж должен быть выше меня...

— Какие глупости!.. Кого любят, с того не смеются. А на заводе любят и тебя, и Василия.

Лида пополнела, но от этого стала еще красивее. Она теперь никому не завидовала. Когда шла по улице с ребенком на руках и ее останавливали женщины, чтобы полюбоваться маленьким чернявым лицом младенца в обрамлении тонких кружев, — верила, что все завидуют ей.

Люди, как и полагается, забыли, кто был отцом ребенка, а Лида — тем более. Она была счастлива!..

А вчера произошло такое.

Лида гуляла с ребенком в заводском сквере. Вдруг чьи-то тяжелые руки, протянутые через ее плечи, отодвинули легкую накидку, покрывавшую лицо ребенка. Лида испуганно обернулась. Глядя ей прямо в глаза, улыбаясь доброй улыбкой, напротив нее стоял Игнат Сахно. Он был одет в новую черную пару, в вышитую сорочку со стоячим воротничком, что мало подходила к его костюму.

Улыбающееся лицо казалось еще шире, чем обычно, а острые углы скул — беспокойно подвижными.

Сахно молча взял на руки ребенка, пошел рядом с Лидой. Она растерянно смотрела на него, не зная, как ей держаться с ним.

— Хороший мальчишка!.. Агу, агу!.. Ишь, как смеется! Ну, казак, посмотри на небо. Во-о-он!.. Высоко-высоко... Это реактивный. Понимаешь?.. Да тебя, я вижу, это пока мало интересует... Вот и отлично! Замечательно, казак...

Личико ребенка расплывалось в безмятежной, доверчивой улыбке. Лида не выдержала, — тоже улыбнулась...

Игнат Петрович проводил ее до самого дома. Лида пригласила его на стакан чая. Нет, Сахно никак нельзя назвать разговорчивым... «Да», «нет», «спасибо». И все время смотрит на Лиду. Потягивает чай с блюдечка, а глаза на Лиду направлены. Достает сигарету из пачки, разминает в пальцах, а сам все время на Лиду смотрит. Глаза у него хорошие, добрые. О цвете нельзя сказать ничего определенного, как о цвете осеннего неба. Зато впечатление от взгляда приятное, — сразу чувствуешь: искренний, сердечный человек на тебя смотрит.

Сахно выпил чаю; еще раз подошел к ребенку, склонился над ним.

— Спит... Ну, до свидания... Простите, что задержал вас.

— Что вы, Игнат Петрович!.. Я же пригласила.

Сахно невесело улыбнулся.

— Возможно, приглашали, а сами думали, — хоть бы не зашел... Да?

Лида смущенно опустила глаза.

— Да ради бога, заходите!.. Поверьте, что я буду рада.

Во второй раз Лида встретилась с Сахно немного необычно.

Она возвращалась с работы по тропинке, ведущей мимо его усадьбы. Еще издалека Лида заметила, что кто-то окидывает глиняными вальками стены его нового дома. Когда подошла ближе, — узнала Игната Петровича. Он брал из ямы большой комок замеса, сбивал его в руках, как пекарь тесто, бросал на стену, а потом неуклюже разравнивал тонкой дощечкой.

Лида незаметно зашла в дом, сняла там серый шерстяной жакет, достала из сумочки белый халат, надела его и в таком виде подкралась к Сахно. Занятый незнакомой и поэтому тяжелой для него работой, Сахно заметил ее только тогда, когда через его голову на стену полетел тяжелый вальок... Игнат Петрович растерялся — он задыхался от волнения. Раскинув руки, бросился к Лиде, готовый сжать ее в медвежьих объятиях. Его остановил комок глины, попавший прямо в грудь... А Лида стояла напротив него и смеялась. Рукава ее белого халата были закатаны выше локтей, белая прядь, что теперь значительно увеличилась, нависала над золотистыми глазами, щедро освещенными вечерней зарей.

— Ну, что же вы стоите? — Весело воскликнула она. — К работе!.. Следите за моими руками. Так, так!..

Ее руки, по локоть облепленные глиной, легко мелькали перед глазами Игната Петровича.

Но, видимо, радость Сахно была преждевременной.

Лида помыла руки под краном на огороде, сдержанно попрощалась и пошла вдоль ручья на дорогу. Сахно смотрел ей вслед, не зная, как ему понять поступок Лиды.

И он, догнав ее, заговорил о своей любви просто и бесхитростно — как умел.

Лида сочувственно вздохнула:

— Хороший вы человек, Игнат Петрович. Только все это напрасно. Мы можем быть только друзьями. Не более...

— Это окончательно, Лида? — Удрученно спросил Сахно.

— Я много об этом думала... Окончательно.

Он еще долго смотрел на одинокую фигуру Лиды, что медленно поднималась на крутой склон, над которым пламенела вечерняя заря. Фигура ее уменьшалась, уходила вдаль и в конце концов исчезла, словно ее навеки поглотила вечерняя заря.

Когда Доронин уходил от Горового, что уже месяцев восемь лежал в Кремлевской больнице, Гордей Карпович задержал его руку.

— Скажи, только честно... Понимаешь, глупый закон у них, у врачей. Ничего не говорят больному. А я хочу знать. Человеку нужно давать хоть два месяца на то, чтобы он успел закруглить свои земные дела... — Горовой слабо улыбнулся. — Ну, хотя бы завод передать. Хочу знать — кому... Скажи, что они тебе говорили?

На фоне белой подушки его лицо казалось не таким бледным, как несколько часов назад. Улыбка — даже эта болезненная, вынужденная улыбка — делала глаза светлыми, почти веселыми. И все же Доронин не мог не заметить, каким напряженным усилием воли Горовой заставил себя улыбнуться. Может, действительно от таких людей не стоит скрывать правду?.. Однако Макар Сидорович не передал ему разговор с врачами. Слишком тяжелой была эта беседа. Никакой надежды на выздоровление. Возможно, при напряжении своей железной воли Горовой проживет полгода, даже год. Это будет неравная борьба смертельно раненого бойца с врагом, окружившим его со всех сторон и решившим выжидать, пока воля к жизни угаснет... Враг этот — неизлечимая болезнь, смерть.