— Он спит? — Спросил капитан, улыбающимися глазами глядя в ее большие барвинковые глаза.

— Спит, — ответила она.

И снова ею завладели сомнения. А вдруг тот, кого она ждала, кто приходил к ней каждую ночь в горьких и радостных снах, чьи глаза она не способна представить застывшими, неподвижными, мертвыми, — вдруг он жив и ждет не дождется встречи с ней?.. Но три года! Время немалое. Да еще когда так трудно!..

Капитан понял ее тревожный, расстроенный взгляд. Взял ее за руку выше локтя.

— Ты опять думаешь о нем?.. Чудес не бывает.

— Не надо об этом, — перебила его женщина. — Не надо...

— Жизнь продолжается... И в этом нет обиды для погибших, — обеспокоенно говорил капитан.

Федор Голубенко всю войну переписывался с Валентиной, поддерживал ее в беде. Выписавшись из госпиталя, отправился прямо в Челябинск, куда она уехала после окончания института. Здесь он увидел ее такой, какой даже не ожидал увидеть. Худая, с молчаливой печалью в глубоких глазах, она жила только потому, что надо жить, надо кормить ребенка, работать. Кажется, она уже не ждала ничего от жизни — все позади, все прошло и никогда не вернется. Она вспоминала о Викторе, но уже без всякой надежды на то, что когда-нибудь встретит. Приезд Федора вывел ее из состояния душевного оцепенения, а его любовь к ней тронула сердце.

— Никому тебя не отдам!.. Никому, — горячо шептал Федор, когда ранние зимние сумерки наполняли ее маленькую комнатку. — Собственную руку отрублю и отдам, а тебя никогда... Твой сын будет моим сыном. И я его буду любить не меньше тебя.

Валентина поднимала влажные глаза, благодарно смотрела на него.

— Я знаю... Ты хороший... Я верю тебе. Ты для меня самый родной человек после него... После Виктора.

И она, преодолев колебания, согласилась стать его женой. Но не теперь... Вот вернутся домой — и там поженятся. Ласково, но твердо она сдерживала нетерпеливые порывы Федора.

Полмесяца прожили на Урале, затем собрали небогатые пожитки и уехали в родной город.

Да, Федор был счастлив. Сердце, его колотилось с такой силой, что он взялся за грудь — как боялся, что оно может выскочить. Высокий, стройный, он ходил вокруг железной печки и счастливо улыбался той улыбкой, которая бывает обращена в глубину собственной души.

Дрова давно догорели, в зале заметно похолодало, но он этого не замечал. Думал, каким будет сегодняшнее утро, сегодняшний день, сегодняшний вечер? Взглянул на часы. До трамвая оставалось три часа. А через четыре часа они встретятся с отцом, с матерью.

Он уже представлял, как Валентина, веселая, радостная, снимает с него шинель, как мать после обеда и рюмки приглашает их в маленькую комнату:

— Отдохните с дороги...

Когда Валентина задремала, Федор расстегнул шинель, достал из кармана фото. На него глянуло прищуренными глазами знакомое, до боли любимое лицо. В уголке фотографии, на белой блузке — рыжеватая пятно. Это — кровь. Его кровь. На ее груди... Через всю войну пронес. Когда-то он ей покажет. Еще раз посмотрел на часы. До трамвая оставалось два часа. И снова, как неумолимый госпитальный шприц, его кольнула мысль: «Ты стал счастливым... Но почему? Потому что погиб твой друг, которого она любила больше, чем тебя».

А другой голос говорил: «Зачем ты копаешься в себе? Так сложилась жизнь. С ним она прожила лишь девять дней... А с тобой будет жить всегда. Ты стал отцом его сына... Ты будешь хорошим отцом. Да-да».

Федор сел на скамью, закрыл глаза. Но задремать не удалось. Не унималась метель. Она то наваливалась на окна всей своей ветровой силой, то снова отступала, и выла, скулила, разъяренная тем, что не может протаранить вокзальное стекло. А если занесло колею и трамваи не будут ходить? Тогда они пойдут пешком. Он возьмет на руки ребенка. Не самого, даже с матерью.

Но утро не принесло Федору ожидаемой радости.

Сначала все было так, как он и предполагал. Марковна и Кузьмич принимали его, как родного сына, Валентина стянула с него шинель, повесила у печи. Была и рюмка водки. Были печальные и радостные воспоминания. Об отце Федор не спрашивал, а Кузьмич не спешил рассказывать. Федору все было известно из писем. Знатного сталевара, которым гордился завод, расстреляли гитлеровцы. О нем думали, но не говорили.

Когда Гордый пошел на завод, а Марковна заторопилась на кухню, Федор спросил Валентину:

— Ты сказала?

— Нет, Федя... Дай опомниться, — сдержанно ответила она, не глядя на Федора.

Он почувствовал в ее голосе скрытую тревогу и неуверенность.

Голубенко остался жить в семье Гордого — его дом сгорел. Валентина заботилась о нем, как о брате, а маленький Олег, живой и бойкий, все больше привыкал к нему.

Еще во время войны Федор заочно возобновил учебу в индустриальном институте. Несмотря на то что диплома у него еще не было, его назначили заместителем начальника мартеновского цеха. Завод отстроен, кадров не хватало, а Федора на заводе знали с детства. Отсвет славы старого Голубенко падал и на сына, иногда открывая ему те двери, что были закрыты для других.

Как-то, придя с работы, Валентина остановилась на пороге, наблюдая, как Федор играл с Олегом. Малыш дергал его за волосы и непрерывно смеялся. Федор поднимал Олега до потолка, подбрасывал на руках. Мальчик закрывал глаза от страха и восторга. Видно, Федору это тоже приносило радость, — лицо его сияло.

— Дяденька!.. Еще, еще! — Лепетал малыш.

Валентине вдруг стало так жалко его, себя, Федора, что она едва сдержала слезы. Подошла, взяла мальчика на руки и едва слышно сказала:

— Не дядя... Скажи — папа...

— Папа, — легко, словно ему было не впервой произносить это слово, повторил Олег.

А Федор, пьянея от неожиданного счастья, обхватил их обоих и начал ревностно зацеловывать... Мальчик смотрел на него растерянно и немного испуганно. Валентина не вырывалась, но потом напомнила:

— Скоро зайдет Солод... Вам же ехать. — И робко, будто боясь собственных слов, добавила: — Возвращайся скорее...

Когда Голубенко и Солод шли на вокзал, Иван Николаевич, доброжелательно улыбаясь, заметил:

— Смотрите, не споткнитесь... Глаза у вас какие-то странные. Внутрь повернуты...

Солод в то время работал в отделе снабжения. На заводе он еще не был заметной фигурой. К Федору всегда проявлял интерес и подчеркнутое внимание. Он понимал, что Голубенко быстро пойдет вверх. Много раз пытался завязать с Федором близкие отношения, но это ему пока что не удавалось.

— Видно, скоро на свадьбу позовете? — Спросил Солод, пытаясь вовлечь спутника в дружескую беседу. — Не все же квартирантом жить.

Голубенко хотелось хоть с кем-нибудь поделиться своей радостью.

— Да, — не в состоянии сдержать улыбку, ответил он. — Как только вернемся из Николаева... Сама наконец заговорила... Учит сына называть меня папой. Если бы не эта дурацкая поездка...

В сумерках над степью кружила февральская вьюга, врывалась в полуразрушенный город, швыряла сухой снег в лица прохожих.

Голубенко и Солод зашли в почерневший от недавнего пожара вокзала. Поезд опаздывал — везде на путях сугробы. Федор сел у той же печки, у которой полтора месяца назад сидели они с Валентиной. Пассажиров и на этот раз было мало — кто в такую ​​погоду по доброй воле отправится в дорогу? Это только им с Солодом приходится мерзнуть: в николаевский порт прибыло ценное оборудование, а какие-то чиновники задерживают. Мол, тронется лед на Днепре, тогда и отгрузим...

Солод принес из буфета три бутылки пива.

— Бр-р-р... Там такая стужа, — дыша на ​​руки, недовольно пробормотал он и принялся открывать бутылки о спинку деревянной скамьи. А когда пиво было выпито, Иван Николаевич придвинул скамью к печке и, положив под голову потертую полевую сумку, крепко заснул.

Федор продолжал сидеть, размышляя о своем.

В завывание вьюги вплелся басовитый гудок паровоза. Прогремел и остановился поезд. Нет, это не тот, которого они ждали. Убедившись в этом, Солод снова заснул.