Литмир - Электронная Библиотека

Сам председатель сельсовета не мог присутствовать на них – перевозил сына с семьей и имуществом в новый дом. И лошадей он использовал тех, что обычно везли гроб. Поэтому послал пару гнедых с добротной повозкой: он на них ездил к начальству. Не забыл председатель и об официальной скорбной речи: ее надо произнести у могилы. Исписанный от руки листок, много раз почерканный, он дал Зинке-секретарше (она же и посыльная), приказав почитать у могилы. Кладбище находилось вблизи Ванькиной хаты, и мужики решили: грузить на повозку гроб с покойником нет смысла. С лошадьми на кладбище все равно не проедешь, будем гроб нести попеременно на плечах.

Из-за торжественности момента повозка с парой гнедых, вымощенная соломой, прикрытой байковым одеялом, медленно катилась вслед за процессией до ворот кладбища.

В центре повозки на подушку Наталка поставила увеличенную фотографию в рамке, где были в обнимку сняты Иван и Галька. Это была единственная фотография в доме покойного. Была мысль разрезать фотографию – оставить одного Ивана, но Голодок не разрешил.

Яму выкопали рядом с могилой Галины Коломиец. Небольшой кусочек земли треугольной формы, упиравшийся одной стороной в ограду кладбища, другой – в захоронение Галины, был неудобным. Все от него отказывались, как будто специально приберегая для Ваньки-Микробы.

Когда процессия с покойником остановилась у выкопанной ямы, Зинка-секретарша, волнуясь и запинаясь, громко начала читать с листка. В очередной раз сбившись, она решительно сунула листок в карман и совсем другим голосом тихо сказала:

– Мы сегодня хороним дядю Ивана. Он никогда никому не делал зла. А еще он носил Петьку Коломийца на спине в школу…

В этом месте Зинка захлюпала носом и после паузы добавила:

– Я это очень хорошо помню, сама видела!

Зинка вытерла платком лицо и отошла, закончив официальную часть. Гроб стали опускать в яму. Плакать было некому. Всплакнула баба Полька, представив собственные похороны.

Когда яму заровняли землей, вдруг сыпанул дождь, восполняя недостаток слез по умершему… Но тут же прекратился. На свежий холмик положили яркие цветы – на дворе стоял конец августа.

Колька Голодок достал из повозки гладкую дощечку, специально им припасенную. Попросив у Зинки карандаш, начал было писать: «Микроба Ив…» Рядом стояла почтальон Оксана, разносившая старикам пенсию. Увидев, что пишет Голодок, она негодующе проговорила:

– Что вы пишете?! Его фамилия – Черницын. Черницын Иван Антонович. А «Микроба» – это по-уличному.

Всем стало неловко. Наталка концом фартука попыталась стереть написанное, но карандаш был химическим, стереть было невозможно. Голодок перевернул дощечку другой стороной и старательно вывел: «Черницын И. А.», а потом громко объявил, что это временно. Он поставит крест на могилу и сделает для фотографии такую рамку, куда не затекала бы вода. Соседи посоветовали с фотографией подождать, пока не приедут Галины дети – Петя с Маней. На снимке запечатлена их мать, Галина, вместе с Иваном. И неизвестно, разрешат ли они ставить фотографию на могилу Микробы. Все согласились.

Когда отмечали девять дней, приехала Маня с детьми. Петр не приехал. Возможно, еще не вернулся с учебы, жена как-то невнятно об этом говорила. Конечно же, она согласилась, чтобы совместную фотографию с ее свекровью и дядей Иваном поставили на могилу Ивана Черницына.

Наталка с Голодком пытались отдать Мане как единственной наследнице кур и петуха. Если же она не может взять их в дорогу, пусть оставит у родственников. От наследства Маня наотрез отказалась, оставив его дяде Николаю в благодарность за то, что он сделает на могилу крест.

В день отъезда Мани запыхавшийся Колька Голодок подбежал к автобусу и успел через окно сунуть ей завернутую в тряпочку поделку Микробы – вырезанную из дерева фигурку, напоминающую козу с покрашенными бузиновым соком глазами.

Могилы Ваньки и Галины всегда были ухожены, кто и когда ухаживал – никто не видел. Поговаривали, что кто-то получает за это деньги по почте, и посматривали на почтальоншу Оксану, но та молчала. Баба Полька, уже совсем ветхая, утверждала, что за сиротскими могилами ухаживают небесные слуги.

Гансиха

Новость моментально облетела село, все живо обговаривали возвращение Лизаветы Кислицкой из Германии. Больше всех радовалась мать Лизки – Анюта. Болела она последнее время, боялась, не дождется встречи с дочерью. Прошел год, как закончилась война, и угнанные в Германию из их села уже повозвращались.

Каждый раз к очередному, прибывшему из «оттуда», от Кислицких бежал посланец поспрашивать: не слышно ли чего о Лизке, вдруг случайно где видели… Известий не было никаких, в семье смирились и ждать продолжали молча.

И вот она, радость! Лизавета, живая и здоровая, вернулась домой! Все шли поглядеть, какой стала Лизка Кислица. Перемен в ее облике не произошло: широкие брови не стали тоньше, а мелкий нос так и красовался пуговицей на скуластом лице. Густые черные косы остались такими же жесткими.

– Нисколечко наша Лизка не изменилась! Хоть бы брови повыскубла да сделала ниточкой, как сейчас делают! А так… уж больно неказистая!

– И не говорите, тетя Зина! Вон Катерина Фроськина какой мадамой приехала! На голове вместо платка – капелюх…

– Это не капелюх, а шляпка называется. Все городские носят, – разъясняла Зинаида, близкая соседка Кислицких. – А вчера эта Катька надела такое платье, что насквозь все просвечивается, вот прям все видно, как на ладони! Смех один! Дед Никита увидел и с дрыном за ней гонялся, пока не переоделась.

– Так, говорят, что это у Катьки и не платье вовсе, а такая рубаха, ее все мадамы надевают на ночь, чтобы мужикам было быстрее рассмотреть все причиндалы! А Кислица прибыла в какой-то хламиде и носит не снимая. Уж могла бы себе за кордонами хоть юбку новую справить!..

Соседи уходили, а Лизавете хотелось остаться наедине со своими думами, но братья и младшая Маня требовали подробных рассказов, как в чужой стране живут, едят, пьют… И когда узнали, что сестра кормила за границей свиней, доила коров, короче, выполняла ту работу, что и здесь, дома, – были разочарованы. Старая Анюта, ожившая за последнее время, подшучивала над ними:

– А вы думали, немцы не знают, откуда навоз берется? Такие же люди, как и мы с вами. И не все стреляли на войне… Вон, Лизавета наша живой, слава богу, вернулась. И я поклонюсь в пояс тем, у кого она работала.

Анюта широко крестилась на угол, забыв, что там вместо образа висела пыльная репродукция «Три богатыря».

* * *

Добрым словом своих бывших хозяев вспоминала и Лизавета. В то жуткое время, когда их привезли товарными вагонами в Германию, получилось так, что всех ее земляков разобрали по богатым семьям, она же неожиданно осталась одна. Не знала, радоваться или огорчаться? Может, обратно домой отправят? Пока размышляла, к ней подошла седая женщина в шляпке, повязанной черным крепом, взяла ее за руку со словами:

«Ком зи хир, биттэ!»

Лизавета уже знала слово «ком» – это значит «иди»… И пошла. Ее привезли в небольшой дом, где обитала пожилая супружеская пара: фрау Мильда и ее муж Отто. Хозяйство у них было маленькое, чуть больше, чем у Лизаветы дома, до войны. Две коровы, старая лошадь да по мелочи: куры, утки. Еще лохматый пес Финкель. Он был старым и всякий раз, вылезая из будки, кряхтел, словно человек. Лиза почему-то особенно его жалела, старалась подложить в миску чего-нибудь вкусненького… А однажды, подумав, что хозяева отдыхают, нашла в сарае старое чесало и начала расчесывать Финкелю свалявшуюся в колтуны шерсть. Она так увлеклась, что не расслышала, как подошел герр Отто. К тому времени хозяева и работница вполне сносно объяснялись между собой. Он знал немного русских слов, она – немецких.

Герр Отто, коверкая русские слова, выговорил:

«Наш мальчик, Курт, Финкель привел… Давно. Финкель есть, а Курт – нету… Под Смоленски, там у вас лежит».

6
{"b":"570545","o":1}