Самой влиятельной среди первых исторических трактовок национального вопроса была работа Ричарда Пайпса «Образование Советского Союза», которая благодаря огромной базе первоисточников и смелому охвату почти всех окраин, превратилась в фундаментальный труд об истоках «национального вопроса» почти для всех историков России. Пайпс, похоже, избегал интерпретаций, но при этом его труд содержал ясный и убедительный тезис: в революции шла борьба коммунизма с национализмом, и победа большевиков была военной победой русских над подлинно национальными и сепаратистскими стремлениями нерусских.
В ретроспективе, с позиций 1990-х гг., тезис Пайпса кажется справедливым — искусственная, незаконная, насильственная аннексия нерусских окраин жестко централизующим режимом аннулировалась в момент слабости центрального правительства, и «естественные» стремления лишенных свободы народов наконец реализовались в государственной независимости. Народы окраин вновь испытали те чаяния и конфликты, которые имели место в 1917–1921 гг., как будто и не было 70-летнего периода советской власти. Законность и нравственность оказались по одну сторону, а циничная манипуляция идеалами в интересах власти — по другую. Исходя из этого трудно себе представить, что большевизм не был повсеместно врагом нерусских действующих лиц, что временами большевизм виделся некоторым нерусским предпочтительной альтернативой национальной независимости, поддерживаемой небольшой националистической элитой от лица крестьянского большинства, и что те сложные связи были созданы реформаторами, «национальными большевиками» и даже явными националистами в вихре Гражданской войны и сразу после нее. Из такого видения советской национальной политики исключалась любая широкая дискуссия о государственных программах, направленных на сохранение и развитие национальных культур в СССР. Действительно, в десятилетие после выхода новаторской работы Пайпса, несколько дискуссий о советской национальной политике были посвящены теме коренизации Советского государства в 1920-е гг.{6} Тем не менее сосредоточенность Пайпса на нерусском сепаратизме служила напоминанием, что большевики унаследовали серьезные национальные проблемы, которые легли в основу их многонационального государства и создали источник нестабильности.
Подход Пайпса контрастировал с подходом его гарвардских коллег, занимавшихся общественными науками; эти ученые подписались под господствующей в то время теорией модернизации, согласно которой индустриализация и современная наука, неважно, в капиталистической или коммунистической форме, в корне одинаково трансформировали традиционные общества, — такова тенденция поступиться «этнической» или «племенной» идентичностью в пользу общегражданской национальной идентичности. Классикой жанра стала работа Инкелеса и Бауэра «Советский гражданин», в которой на основе данных интервью, взятых в рамках большого «Гарвардского проекта», делался вывод, «что этническая идентичность имеет сравнительно малое значение для классовой принадлежности как предвестник жизненных шансов индивида, его отношения к режиму и многих его социально-политических ценностей в целом»{7}. Это вовсе не означало, что национальность не имеет никакого отношения к делу. Скорее украинцами, чем русскими, национальная принадлежность мыслилась неким ярким свойством жизни. Так, вдвое больше украинцев, чем русских, советовали сбросить атомную бомбу… на Москву! Впрочем, участники проекта делали вывод, что СССР был относительно стабильным обществом и национальный вопрос не угрожал этой стабильности{8}.
Концепция модернизации успешно развивалась в 1960-е гг., когда многие ученые почувствовали, что она больше подходит для изучения СССР при Хрущеве, чем соперничающая с нею тоталитарная модель. Действительно, в 1960-е гг. СССР часто представлялся альтернативной моделью национального развития. Как бы отражая этот интерес 1960-х гг. к проблемам «развития», двое британских ученых, Элек Ноув и Дж. Э. Ньют, сравнили советские социально-экономические достижения с достижениями их соседей на юге и сделали вывод, что союз с Россией пошел только на пользу южным советским республикам. Далекие от того, чтобы признать эти отношения экономической эксплуатацией, оба ученых утверждали, что, согласно данным, индустриализация, особенно в Средней Азии, осуществлялась на деньги, заработанные в России. Отказываясь называть взаимоотношения между центром и окраинами «колониальными» в смысле экономической эксплуатации, Ноув и Ньют обращали внимание на то, что все реальные полномочия в принятии решений оставались в Москве: «Поэтому, если мы не называем нынешние отношения колониализмом, то обязаны найти новое название для определения того, что такое подчинение и что изначально отличается от империализма былых времен»{9}.[1]
Независимо от того, были ли оценки советской национальной политики в основном негативными или более позитивными, советологические исследования часто формировались сильным общественным морализированием относительно советского опыта. Более нейтральная, отстраненная позиция исследователя сама по себе вызывала подозрение многих его коллег. Тем не менее к 1970-м гг. научные исследования советской национальной политики первых лет советской власти и конкретных национальностей подготовили почву для «сдвига парадигмы» — от картины циничной манипуляции и подавления и уничтожения национальности путем русификации и модернизации в сторону диалектического нарратива о сохранении и изменении, которые как создавали нацию, так и разрушали ее{10}. Некоторые политологи и социологи предприняли глубокое структурное историческое исследование 1920-х гг., особенно Зви Гительман в своем анализе еврейских секций Коммунистической партии и Грегори Масселл в исследовании советской политики в отношении женщин в Средней Азии. И Гительман, и Масселл говорили о коммунистических попытках модернизировать традиционалистскую этническую общность; и тот и другой считали, что попытка «сочетать модернизацию и этническую устойчивость» означала крах, главным образом потому, что планы партии, связанные с развитием, и сохраняемые традиции и интересы этнического населения плохо увязывались между собой{11}. Неверующие еврейские коммунисты не смогли разрушить еврейскую религию, а местные и русские коммунисты в Средней Азии, что тем более удивительно, не смогли искоренить паранджу и прочие «феодальные» обычаи и со временем были вынуждены пойти на любопытный компромисс с традиционным обществом.
К середине 1970-х гг. наблюдателям, лишенным предубеждений, стало ясно, что национальный вопрос в Советском Союзе не исчез, а, напротив, похоже, стал перманентным фактом советской политики. Ключевой в данном случае оказалась широко читаемая в 1974 г. статья Терезы Раковской-Хармстоун об аспектах национального строительства в СССР; историческая глубина сочеталась в статье с социологической утонченностью{12}.
Используя «диалектический» подход для объяснения «все более напористого этнического национализма среди нерусских меньшинств», она показывает, как «мощные объединяющие силы… высвобожденные в процессе индустриализации и сопровождаемые распространением всеобщего образования и интенсивной социализации» наталкивались на «сдерживание федеральной административной системы», которая «охраняла территориальное местоположение и формальные этнокультурные институты почти всех меньшинств, тем самым сохраняя основу для потенциальных проявлений национальных отношений». Усматривая различие между «ортодоксальным» и «неортодоксальным» национализмом в том, что первому было позволено существовать внутри системы, а второй выступал за выход из нее, независимость и/или отказ от идеологического уклада системы, — она показала, как местные этнические элиты в республиках искали «источники легитимности в собственном уникальном национальном наследии» и налаживали связи с собственной национальностью посредством искусного манипулирования дозволенным «национализмом». Упрочение этнической власти и самосознания во многих (хотя, конечно, не во всех) нерусских республиках сдерживалось «постоянной политической, экономической и культурной гегемонией великорусского большинства и национальным шовинизмом этой группы по отношению к национальным меньшинствам». Каковы бы ни были цели режима, в действительности национальная сплоченность крепла, проявлений национализма становилось все больше, и они были «готовы вступить в противоречие с политикой партии»{13}. В следующем десятилетии появилось столько работ политологов по национальному вопросу, что в 1984 г. Гейл Лапидус вынуждена была начать свою замечательную статью по национальному вопросу с извинения, что снова обращается к этой заезженной теме{14}.
