Город, размещавшийся на этой площади, каким представляли его себе некоторые посетители кургана, мог бы быть масштаба Филадельфии в пору своего расцвета; в действительности Кахокиа около 1200 года занимал не больше пятой части всей площади, и в застроенной части жило десять тысяч человек[380]. Но это было самое крупное и тщательно застроенное поселение в большой дуге строителей курганов от озера Лонг-Лейк на севере до Карр-Крик на юге и от современного Сент-Луиса на западе до восточного края долины Миссисипи и озер Макдугласа и Гран-Мараис-Лейк. Во все стороны от этой дуги расходятся подобные, но меньшие поселения, которые как будто образуют семейство или группу родственных центров обитания строителей курганов от Митчелла до Мэтьюса вдоль берега и от Пфеффера по крайней мере до Лонга в верховьях соответственно Иллинойса и Миссури. Размеры и центральное положение Кахокиа в региональном мире придают ему значение фокуса доисторической зоны поселений; его видимое превосходство способствовало возникновению представления о том, что здесь была столица какого-то государства: «постоянный центр, качественно отличное место»[381] или по меньшей мере культурный центр, влияние которого распространялось во всех направлениях. Все сказанное о хронологии развития Кахокиа весьма предположительно, но, кажется, поселение существовало в течение множества столетий, пока неожиданно не разрослось и не приобрело много новых сооружений — при том, что одновременно множество более мелких поселений в том же регионе были покинуты или переживали период упадка: это совпадение искушает приписать подъем Кахокиа какой-то имперской модели.

Могилы этого поселения принадлежат знатным покойникам. Среди их сокровищ — инструменты и украшения из меди, кости и покрытые медью черепаховые панцири, золотые и медные маски (в одном случае) и тысячи морских раковин из Мексиканского залива, которые так далеко от моря должны были представлять торговую ценность высшего качества и пробы. Время шло, и в могилах элиты появлялось все больше прекрасно сделанных наконечников стрел: очень ценное указание на характер изменения культуры Кахокиа, хотя истолковать его трудно. Чем бы они ни были — доказательством успеха (или приписываемого успеха) на войне и на охоте или просто свидетельством богатства, эти наконечники стрел были личным аристократическим имуществом в обществе с социальным расслоением, вооруженном и готовом к стычкам. Лишившись своего политического значения, Кахокиа оставалось священным местом, и глиняную посуду, раковины, фигурки из мыльного камня и головки небольших топоров, которые, вероятно, принимали участие в забытых ритуалах, доставляли сюда за сотни миль и накапливали столетиями после того, как сами строители курганов вымерли или рассеялись.

Когда накапливается множество ценных объектов, а погребений нет, заманчиво предположить, что существовал храм. Среди внушительного количества таких предметов, найденных к юго-востоку от Кахокии — сейчас на этом месте большой центр продажи автомобилей, — есть резьба, которая позволяет заглянуть в мифическую историю или систему символов. Женская фигура приручает змею в виде бутылочной тыквы со множеством хвостов. Другая женщина, стоя на коленях на плетеном коврике, держит в руках только что сорванный стебель кукурузы[382]. Изображения и фрагменты из других поселений повторяют некоторые из этих тем: хранительницы зерна и повелительницы змей — некоторые из женщин держат блюда в жесте преподношения — не давали покоя воображению ремесленников Кахокии.

Некоторые поселения этого типа еще сохранились до времени появления первых испанцев 1540–1541. Отдельные дожили и до XVII века. Однако то, что большинство этих поселений было покинуто, не имеет никакого отношения к завоевателям. Век строителей курганов был недолог. Их мир сформировался в XI столетии и был экономически успешен и артистически продуктивен всего двести лет. После периода застоя или упадка поселения культуры Миссисипи были покинуты своими обитателями, примерно за четыре поколения, в конце XIII — начале XIV веков. В своем роде это даже большая загадка, чем гибель городов классических майя: последние по крайней мере хорошо документированы в период своего расцвета, и совершенно очевидна хрупкость экологической системы, обеспечивавшая их существование (см. ниже, с. 234–237). Поселения Миссисипи были уязвимы для наводнений; хотя их среда обитания могла прокормить население, сельскохозяйственные культуры, на которые рассчитывало это население, не могли распространяться шире и, вероятно, использовались в полной мере. В этой местности кукуруза по сравнению с другими культурами — пища менее подходящая (и поэтому производство кукурузы менее пригодно для социальной организации), чем на более возвышенных и сухих местах, где существовало меньше способов поддерживать жизнь.

Еще не добравшись в 1623 году до зоны широколиственных лесов во время «своего долгого путешествия в страну гуронов», отец Сагар пришел в большое волнение от перспективы оседлой, хорошо организованной и богатой жизни для фермеров-иммигрантов в Канаде. К волнению примешивался и изрядный гнев. Купцы в Квебеке ничего не делали для обработки земли: они довольствовались тем, что богатели на торговле мехами, и боялись, «что испанцы выгонят их, если они сделают землю более ценной». Однако местные священники и миссионеры разбили сад, который показал возможности этой земли. До своей цели на северных берегах Великих озер путешественник добрался, глубоко пораженный плодородием почвы (горох из нее выскакивает, поспевший для котла), а также «прекрасными лесами, превосходящими все в других провинциях Канады разнообразием деревьев и их плодов»[383].

Но эти умеренные леса не стали родиной цивилизации, сопоставимой с теми, что возникли в таких же условиях в Европе; не было у них и прошлого, как у государств майя и кхмеров в лесах тропиков. Отношения между заливными равнинами Миссисипи и большими лесами умеренного пояса на севере и востоке напоминают отношения между центром ольмеков и дождевыми лесами южнее их (см. ниже, с. 219–223). Но связи, подобные тем, что существовали между краем болотистой местности и лесами средней части Центральной Америки, никогда не возникали в относительно более разнообразных районах Северной Америки. В северных районах, где долгие холодные зимы препятствуют возделыванию кукурузы, лес был слишком ценен, чтобы его вырубать: природная дичь и растительность оставались главными составляющими рациона на всех уровнях общества.

После прихода кукурузы главным достижением в истории северных лесов стало появление совершенно особого типа социального пространства — длинного дома. Общества с прочными семейными связями тяготеют к собиранию как можно большего числа родственников под одной крышей. Но в период так называемого позднего Средневековья в некоторых поселениях на северо-востоке лесного региона жилища стали огромными — в самых крайних случаях до 300 футов длиной. Более поздние экземпляры не столь, но все же достаточно велики, чтобы свидетельствовать об обществе, основанном на сознании коллективного единства, клановых чувствах и общих ценностях. Ирокезы строили свои длинные дома из вяза — и не из каких-либо практических соображений, насколько нам известно, а из-за того, что отличает это дерево от других: вяз сам выбирает себе место для роста и не смешивается с другими деревьями.

Существовали общества, в которых был силен дух соревнования: здесь излишки энергии направляли на войны; но модель длинного дома сознательно предназначалась для создания союзов, конфедераций и консолидированных поселений. В «исторические» времена, засвидетельствованные белыми наблюдателями, на лесном полу длинных домов сидели и беженцы от туземных войн и европейских колонизаторов, и те, кто опустошил свои леса дальше к востоку. У европейских миссионеров и «философов» были среди них свои любимцы — гуроны, которые, в глазах почитателей, лучше всего воплощали природную мудрость наряду с явной способностью к цивилизации. Отец Сагар стал одним из зачинателей того, что можно назвать гуронофилией: его рассказ о них изобилует свидетельствами их доброты по отношению к нему и друг к другу, их склонности к миру с чужаками и равенству между собой. Он противопоставляет техническое мастерство гуронов-строителей, фермеров и изготовителей каноэ «гнусности» их соседей, говорящих на алгонкинских языках.