В 1034 году Оуян Сю сделал большой шаг в своей бюрократической карьере: его перевели в столицу придворным библиотекарем. При дворе, раздираемом борьбой различных кланов, он не мог снискать общую любовь. В «партии реформ», к которой принадлежал и он, большинство считало, что изменение системы отборочных экзаменов на должности поможет им потеснить партию власти. Однако Оуян Сю искренне верил в реформы как в средство улучшить служение императору. Когда он написал письмо в защиту опозоренного реформатора, его сняли с должности и сослали в Илян, у входа в ущелье Янцзы, «в незнакомую полуцивилизованную местность».

Этот эпизод борьбы за власть привел его на «дикий запад» Китая, на колониальный фронтир, который предстояло китаизировать и использовать в борьбе с угрозами Китаю. Переселенцев привлекали сюда источниками соли, этими «колыбелями богатства», а также возможностью выращивать чай и рис. Против туземных племен провели «кампанию по умиротворению». Символом нового порядка стала вырубка леса на «запретных холмах»: лес понадобился для строительства дорог и домов. Со временем обе части Сычуани: романтическая первозданность «ручьев и пещер» на горном западе и завидные «небесные кладовые» на богатом востоке стали неотъемлемо китайскими.

Оуян Сю передает пионерский дух этого цивилизационного предприятия в диком мире в своих стихах, где живо описывает жизнь приграничья…

… и в музыке своей любимой цитры:

Недоброжелатели при дворе заставили Оуяна Сю долго пробыть в изгнании в приграничном районе. Однако в конце 1030-х годов он вновь получил официальное назначение при императорском дворе, вначале как библиотекарь, а потом как политический обозреватель и составитель декретов. Ему представилась возможность принять участие в своего рода «возрождении» — попытке возврата к древней этике и письменности, к чистоте стиля и неподкупности. Он и его сторонники реформировали систему экзаменов на должность с двумя целями: чтобы воплотить в ней дух служения обществу и чтобы получить новых государственных служащих из самых разных мест. По старой системе на экзамене проверяли только искусство композиции, особенно стихотворных текстов, а также умение запоминать тексты. На новых экзаменах задавали вопросы относительно стандартов этики и о том, как государство может лучше служить народу.

Из собственных эссе Оуяна Сю очевидно, что это была консервативная революция. Его целью было «восстановление совершенства древних времен» — идеального века, «когда церемонии и музыка проникали повсюду». Культурность Оуяна Сю делала его личностью, типичной для всякого значительного общества со своими правилами вежливости: это был горожанин, слегка разочарованный и чувствительный. В его стихах воспеваются пение птиц и крепкие напитки; это сделало его уязвимым для моралистов из его собственной партии и для сторожевых псов противника.

Он и сам был моралист, в сентенциозной и полной вражды атмосфере склонный к снисхождению к самому себе. Результат был предсказуем. Оуяна Сю преследовали обвинения в неподобающем поведении. Он споткнулся на собственном принципе: «Единство взглядов и стыд — главные методы укрепления личности. Без единства приемлемо все. Без стыда все возможно»[299].

Вначале его племянница, чьим опекуном он был, обвинила его в 1045 году в том, что он изнасиловал ее, перед тем как выдать замуж. По главному обвинению его оправдали, но признали виновным в том, что землю, купленную в приданое племяннице, он зарегистрировал на свое имя. Его карьеру прервало трехлетнее изгнание в Чучоу, где, как пишет сам Оуян, он ежедневно напивался. Восстановив свою репутацию, он вернулся ко двору и здесь пережил пик реформ, но в 1067 году разразился новый скандал, от которого Оуян Сю так никогда и не оправился. Его обвинили — по-видимому, ложно, так как никаких доказательств не было представлено, — в связи с его старшей невесткой и выслали в провинцию, где он занимал разные должности, пока в 1071 году ему не разрешили уйти в отставку.

Между тем он стал свидетелем торжества более радикальной партии, политику которой не одобрял: партия, которую возглавлял Ван Аньши, руководствовалась мистическим идеализмом, вдохновляемым буддизмом; Оуян Сю чурался буддизма. Ван считал жизнь подобной сну и ценил «достоинства сна» не меньше практических результатов. Идею об ответственности правительства он довел до крайности и искал совета «у крестьян и служанок»[300]. Начальным пунктом реформ он сделал современные проблемы, а не древние модели. Оуян Сю удалился в одиночество и забвение своего «павильона старого пьяницы», и теперь его тревожило лишь одно, чтобы «будущие поколения не смеялись надо мной»[301].

Как официальное лицо Оуян Сю всегда был сторонником взвешенного и осторожного отношения к проблеме враждебности степняков. Он доказывал, что в конечном счете цивилизация всегда выиграет в столкновении с варварами; там, где варвара нельзя удержать, его остановит стыд; там, где его невозможно обуздать силой, на него подействует пример; если не отбить кулаком, можно отразить легким движением пальцев; там, где нельзя покорить войной, можно это сделать милостью. Или, говоря словами другого реформатора, отложи… доспехи и луки, используй мирные слова и щедрые дары… пошли принцессу, чтобы получить дружбу… доставляй товары, чтобы обеспечить прочные связи. Хотя это унизит достоинство императора, но положит конец войне на трех границах… Кто станет истощать ресурсы Китая, чтобы ссориться со змеями и свиньями? Нападения варваров в прошлые времена сравнимы с укусами оводов или комаров… Сейчас время укрепить дружбу и противиться распространенным требованиям… заставить негодяев принять нашу человечность, и они погасят огни на границах. Это будет великим приношением на алтарь наших предков[302].

Такую политику принимали без радости. Оуян Сю вспоминает историю древней принцессы, которую выдали замуж, чтобы смирить некоего северного принца. «Кто выдаст дочь хана за варвара?» Она подставила нефрит своего лица бесчувственному песку и ветру и сочиняла музыку, чтобы смягчить свое одиночество. «Принцесса с нефритовым лицом умерла на краю света», но ее музыка вернулась домой, где ее играют во внутренних покоях девушки с тонкими пальцами; они не в силах представить себе «пустое небо», навеявшее эту музыку, или «желтые облака на бесконечных просторах». «Откуда им знать, что эти мелодии могут разбить сердце?»[303]