Культура Пальмареса была гибридной — частично африканской, частично португальской. На посетителей этого государства производила впечатление эффективность управления и достоинство, которым были окружены государственные институты. Согласно отчету одного иезуита, у короля был дворец и дома для его семьи, в его дворце постоянно находилась охрана и чиновники. Обращались с ним со всеми почестями, какие полагаются королю и правителю. Когда он входил, в знак признания его власти и уважения к нему все преклоняли колени. Его называли «ваше величество» и проявляли удивительную покорность[1108].
Черная элита Пальмареса была достаточно богата, чтобы покупать собственных рабов и большое количество оружия, с помощью которого отражались попытки португальцев вернуть себе территорию. Столица государства — Макако — считалась неприступной. После смерти Зумби и краха его царства покойный король продолжал вдохновлять черных на восстания — он превратился в короля-призрак, в тень Африки.
Культура большинства рабских общин была плюралистической, поскольку в одну общину попадали люди из самых разных районов Африки. Но в анклавах маронов это всегда была африканская культура, почти не затронутая влиянием белых. Власти католических государств поощряли крещение рабов: в Бразилии, например, рабам разрешалось посещать мессы и они могли крестить своих детей. Однако на практике владельцы не выполняли подобные распоряжения, желая держать рабов подальше от относительно человечного обращения священников. Рабов, отправлявшихся в Бразилию, грузили на корабли со словами: «Знайте, что теперь вы дети Господа. Вы направляетесь в португальские земли, где узнаете суть святой истины. Больше не думайте о своих родных землях и не ешьте собак, лошадей и крыс. Будьте счастливы»[1109].
Это было самое близкое знакомство с христианством, какое дозволялось большинству рабов. Развлечениями рабов были племенная музыка и танцы; с 1681 года папа дал рабам конголезского происхождения в Бразилии разрешение выбирать на время праздника Богородицы «короля» и «королеву»; они должны были руководить песнями и танцами[1110]. Пища — основной элемент культуры — готовилась и распределялась так же, как по другую сторону Атлантики. У рабов преобладали свои методы установления справедливости, а управление делами, в особенности в английских колониях, хозяева передавали черным «губернаторам» или избранным «королям»[1111]. Украшения, брачные обычаи, выбор имени — все это делалось, как в Африке: «почти чисто африканская цивилизация»[1112]. Практика крещения и роль крестных родителей создавали основу, на которую накладывались ритуальные родственные отношения; рабы в своей новой земле продолжали поддерживать племенные и национальные связи. Духовное утешение предоставляли колдуны. И сегодня на пляжах Рио или Багии по ночам, когда туристов сменяют духи, по-прежнему практикуется своеобразный синкретизм черных религий: соединение христианских образов с формами вуду, привезенными непосредственно из Африки[1113].
За пределами мира плантаций черные постепенно превратились в этническое меньшинство, состоявшее из домашних слуг, наложниц, освобожденных рабов, занимавшихся самым непопулярными ремеслами или, если они прибывали из соответствующих областей Африки, технических работников на шахтах. Как ни парадоксально, но чем меньше их было относительно других колонистов и местных жителей, тем легче они интегрировались и тем легче их отпрыски могли попасть в белую элиту или элиту смешанного происхождения. По крайней мере в испанских и португальских владениях потомки свободных черных по закону пользовались равными правами с белыми. Яркие примеры использования этих прав дают дон Энрике Диас и дон Жоао Фернандес Виейра, которые за услуги, оказанные Бразилии в войне против голландских захватчиков с 1644 по 1654 год — в так называемой «Войне за божественную свободу», — были произведены в дворяне. Однако в целом административная дискриминация и врожденный расизм постоянно угнетали черных. Женщина, посетившая аукцион, полагала, что черные относятся к тому, что их продают, так же как коровы или овцы. Рынок превращал черных рабов в обычный товар. Однако на каждом этапе своей истории работорговля насмехалась над законами экономики.
Если бы эти законы действовали, работорговля бы никогда не возникла. Рабство не использовалось бы из-за своей неэффективности. Но это была часть мира несвободного труда, типичного для экономики, предшествующей современности[1114]. За исключением коротких периодов нехватки рабов, вызванных войнами или политическим вмешательством, перевозчики, если повезет, получали прибыль. Мало кто зарабатывал состояние лотереей, в которой большинство проигрывало[1115]. Бизнес отчасти поддерживала сопутствующая торговля: в Африку везли крепкие напитки, устаревшие мушкеты, пестрые ткани и разный дешевый хлам; из Европы везли товары, потакавшие изнеженным вкусам плантаторов. Империям требовалась торговля рабами. Без рабов большинство колоний Нового Света были нежизнеспособны: в некоторых случаях не было вообще никакой альтернативы, потому что вся местная рабочая сила погибла вследствие неконтролируемого распространения болезней. Заводчики рабов пытались экспериментировать, создавая фермы, на которых выращивали детей черных рабов; плантаторы южных штатов США могли вообще отказаться от проклятия торговли, создав условия, при которых каста рабов самовоспроизводилась. Однако большинство плантаторов так плохо обращались со своими рабами, что те не могли размножаться в необходимых количествах. И на большей части истории торговля рабами оставалась единственным средством пополнения их рядов.
Рабов поставляли из специально предназначенных для этого портов и рабских загонов. Джим Буи, герой обороны Аламо, заработал целое состояние, контрабандой провозя рабов, а затем выдавая своих сообщников; Элизабет «Мамаша» Скелтон в 1840-е годы доход от торговли рабами вкладывала в плантации арахиса на реках Нуньес и Понгас; на кофейных плантациях ее соседа «Монго Джона» Ормонда работало от пяти до шести тысяч рабов, а «его склады были забиты порохом, пальмовым маслом, алкоголем и золотом»; отец Демане из Гории «под предлогом организации женского монастыря Sacre Coeur[1116] получал в свое распоряжение красивейших мулаток со всей округи». Купцы говорили, что гавань Вида была бы «самым замечательным местом во вселенной», если бы не малярия и желтая лихорадка[1117].
Работорговля держалась прежде всего на том, что была выгодна всем — кроме самих рабов. Африканскими общинами, поставлявшими пленных, управляли военные вожди и аристократия, зависевшие от войн. Услышав о требованиях аболиционистов, король Гелеле из Дагомеи сказал сэру Ричарду Бёртону: «Если я не смогу продавать взятых на войне пленных, я должен буду их убить; разве Европе это понравится?» По-своему поддерживали работорговлю образ жизни, мысли и нужды европейских потребителей, не потому что они были варварами — хотя некоторые из них, несомненно, были, — но ввиду природы их цивилизации[1118]. Их отношение сформировала классическая модель жизни. Если древняя Греция и Рим созданы рабами, почему нельзя создать тем же способом более современную и в равной степени нравственную модель? Основатель португальской Анголы верил, что изобилие рабов позволит ему воссоздать античность[1119]. И, наконец, свою роль в поддержке работорговли играл расизм, но роль незначительную. Научный расизм возник позже. До освобождения рабов большинство авторитетов в области морали и философии считали, что все люди равны и обладают общим наследием, хотя были и исключения вроде Эдварда Лонга, который в 1774 году в своей «Истории Ямайки» предположил, что черные по своим расовым характеристикам уступают белым; в число этих характеристик входит и «их звериный или зловонный запах», который нам более заметен у «самых глупых экземпляров»[1120].
