Наградой за успешное пиратство стала собственная империя, в тому же несмотря на собственную теорию свободной торговли, правители Голландии никогда не отказывались от мысли, что за торговлю нужно сражаться. В конечном счете огромная цена войны оказалась непомерно разрушительной, подобно проклятию колдуньи, наложенному на благополучного в остальных отношениях новорожденного. Голландия чересчур маленькая страна, чтобы обеспечивать необходимую людскую силу, империя оказалась слишком протяженной, чтобы защищать ее на всех направлениях, система контроля — слишком несовершенной, чтобы остановить утечку богатства вследствие обмана, мошенничества и контрабанды. В XVIII веке голландцы ушли со многих берегов и торговых маршрутов, из многих рыбных мест и создали на Яве сахарно-кофейную торговую империю; их имперские амбиции постепенно сосредоточились здесь. Коллективное стремление к морю, никогда не исчезая окончательно, заметно ослабло. Становилось все труднее находить новобранцев. Олигархи Амстердама отказывались от активной торговли ради куда менее рискованной жизни рантье или банкира. Европейское сознание и французские моды во многом лишили голландскую культуру ее своеобразия.

Однако в промежутке им хватило времени создать не только внушительную империю, раскинувшуюся по всему миру, но и уникальную цивилизацию на родине. Если суть цивилизации — преобразование окружения, первое место здесь должен занять грандиозный проект, согласно которому голландские инженеры в XVII веке отвоевывали сушу у моря. Английский гость в середине XVII века презрительно отозвался о болотистой стране, но сквозь зубы восхищался голландцами, которые «как боги» «определили границы океану и заставили его уходить и приходить по своему желанию»[839]. Откачивание воды с помощью ветряных мельниц было новой технологией, которая сделала возможным удивительный для того времени прогресс, а голландские специалисты-гидравлики стали желанными гостями на строительстве дамб и плотин во всем мире. Между 1590 и 1640 годами было получено двести тысяч акров суши. Инженер Яан Адриаенсзоон Леегвотер отвоевал 17 500 акров к северу от Амстердама с помощью сорока трех мельниц[840]. Строительство каналов и дамб не только превращало воду в сушу, но и придавало участкам суши геометрический вид с прямыми углами и линиями. С высоты эта местность кажется правильной решеткой классического города.

Освоение моря, умение переделывать ландшафты, городская жизнь и цивилизованное времяпрепровождение — все это в определенном смысле результат нехватки земли. «Причина появления такого количества картин и их дешевизна, — сообщал в 1641 году Джон Эвелин, — вызвана недостатком земли для скота, так что рядовой фермер нередко выкладывает две-три тысячи фунтов за такой товар. Дома их полны упомянутых картин, и они продают их на ярмарках с большой выгодой»[841].

Амстердам — самый прекрасный памятник голландской цивилизации «золотого века»; местами он просел, великолепные террасы перекошены и оседают, но по-прежнему создают изысканный фон для продавцов наркотиков, футбольных фанатов, туристов и назойливых проституток. Скромно украшенные, с чистыми линиями, сдержанной лепкой и множеством аккуратных блестящих окон фасады вдоль Кай-зерсграхт и даже на самом дорогом канале Херенграхт, где купеческие особняки давно скуплены банками, производят впечатление благородной сдержанности. Богатые жители Амстердама могли позволить себе такую внешнюю скромность: богатство демонстрировалось внутри. Можно и сегодня увидеть современные офисы, где внутри лепнина стиля рококо, а над каминами сверкают яркими красками фресок роскошные украшения. «Нигде нет частных домов, — уверял читателей экономист конца XVII века, — убранных и украшенных так роскошно, как дома купцов и других господ в Амстердаме: изобилие картин и мрамора, экстравагантные строения и сады»[842]. «Аскетизм внутреннего мира», который считается главной ценностью кальвинизма, если и существовал вообще, то заканчивался порога[843].

Самыми желанными считались товары экзотические: вероятно, не существовало общества, каким бы бедным и нетребовательным оно ни было, для которого это не было бы справедливо[844]. Но одержимость собирателя в крайнем проявлении становится одним из основных признаков цивилизационного синдрома: предмет вырывают из его природного контекста и помещают в кунсткамеру; такое в состоянии породить только человеческое воображение. Трансильванские ковры, итальянское стекло, персидские шелка, меха из Московии, колумбийские изумруды, индийские сапфиры, китайский фарфор, японский лак и акклиматизированные тюльпаны, завезенные когда-то из Турции, — вот какие предметы потребления разбросали голландские живописцы по своим жанровым картинам. Все это приходило извне — и чем из большей дали, тем лучше, с точки зрения владельца. Однако подобное пестрое изобилие, свойственное только Нидерландам, стало отличительным признаком их культуры. Уникальным было и голландское общество — уникально буржуазным, обществом, в котором аристократы и отребье были оттеснены к полюсам, «вертикальная структура» была заменена, а большая часть жителей относилась к среднему классу. Пока персонажи групповых портретов кисти Франса Хальса обменивались довольными взглядами, оформлялся аккуратный экономический порядок, изображенный Габриэлем Метсю и Герардом Терборхом.

Если морские цивилизации располагали узкой полоской суши, то в море они заходили очень далеко. Норвежцы достигли Америки, финикийцы — Атлантики, и те и другие вопреки встречным ветрам. В определенном смысле долговременные маршруты составляют архитектуру моря — они определяют силу вызова, бросаемого человеком природе: хотя человек не может постоянно находиться в море, морские пути суть следы, оставленные им на своей карте природы. Однако некоторые исключительно богатые и изобретательные общества возникли на самом берегу и при этом использовали море лишь для рыбной ловли и местной торговли. В доисторической Европе нет места более удивительного и великолепного, чем Варна на берегу Черного моря. Почти за две тысячи лет до того, как были погребены сокровища Ура и Трои, в Варне похоронили царя, сжимающего топор с позолоченной рукоятью, с пенисом в футляре из золота. Вокруг него разложены почти тысяча золотых украшений, в том числе сотни дисков, которые, должно быть, усеивали сверкающий плащ. В одной этой могиле обнаружили 3 фунта 5 унций золота. Другие богатые могилы представляют собой символические погребения с глиняными масками, но без человеческих останков. Мы знаем поразительно мало о контексте этих погребений, но они расположены неподалеку от самых древних медных копей и металлургических мастерских в мире, в среднем течении Дуная; здесь источники волшебства преображения, которые делали кузнецов значительными фигурами ранних мифов. Поблизости, в Тартарии (в Румынии), раскопаны глиняные таблички с выдавленными знаками, поразительно напоминающими письменность; впечатление это было столь сильно, что ученые, первыми обнаружившие эти таблички, предположили, что открыли систему письма, возникшую под влиянием письменности Месопотамии (см. выше, с. 272); но эти объекты находились в слое гораздо более древнем, чем самые ранние шумерские надписи[845].