- Ты кто такой?.. – воскликнул ромей в ярости.

Но тут ссору мужчин предотвратила другая сила. Русича повлекла прочь женщина – его женщина. Узнав эту женщину, Феодора громко засмеялась, хотя они были в церкви:

- Матушка Евдокия! Мне тебя с супружеством поздравить? Когда успела?..

Эта женщина в главном соборе Византии стала - или готовилась стать женою русского человека, служившего императору ромеев; и еще могла упрекать ее, Феодору!

Но что думает о ней Евдокия Хрисанфовна, Феодора разглядеть не успела: московиты гурьбою пошли прочь.

Феодора замолчала – и, когда они прошли вглубь храма, долго молилась, отойдя от своего покровителя. Он не знал, о чем, - как и она не знала, о чем молится ее любовник.

Спустя небольшое время они переехали во дворец, где Феодора заняла другие, просторные, покои, - но теперь опять поселилась в гинекее, отдельно от покровителя, как это было принято. Ее итальянский портрет уцелел, несмотря на все передряги, - и был опять торжественно повешен в спальне. Ее сочинения были помещены в императорскую библиотеку, наравне с сочинениями византийских царевен, которые славились своею ученостью.

Прошло еще два месяца. Ни о Флатанелосе, ни о Метаксии ничего не было слышно.

В начале июля – через год и два месяца после своего пленения - Феодора, окруженная любовью и вниманием, с помощью опытного императорского врача произвела на свет сына.

========== Глава 37 ==========

Феодора родила легко, за несколько часов, - и когда прижала к груди сына, уже и не помнила о своих муках. Вернее говоря, как потом призналась Фоме, помнила, но назвала их “блаженными муками”.

Счастливый отец, еще прежде, чем подумать об имени для новорожденного, нашел для него кормилицу, чтобы дать роженице отдохнуть. Это было в обычае и у итальянцев – и у их предков, римлян. Но Феодора отказала.

Врач, принимавший роды, уже успел пошептаться с ней и надавать полезных советов; да она и без того знала, что лучше и полезнее всего кормить дитя самой. Конечно, грудь отяжелеет и больше не будет скульптурной. Но ведь и она сама давно уже не девушка – и не статуя!

Патрикий смирился; и теперь ему не было никакого дела до фигуры своей подруги, он любил ее, как любят святыню, завет предков, и целовал мать и сына, точно пригублял божественный нектар. Наедине родители – наедине, если не считать ребенка, - ласково и горячо спорили, как его назвать. До сих пор Фома Нотарас думал, что даст ему имя сам, как уже дал имя Феодоре. Но тогда она была чужачка - рабыня, забава… а сейчас его душа!

- Я бы назвала его в честь моего отца – Браздом, - улыбаясь и играя пальчиками сына, сказала московитка. – Но ваши священники не позволят такого имени…

Фома засмеялся, с наслаждением глядя на наследника. На его голове вился темный пушок, нос был вздернутый, как у всех младенцев, но было видно, что скоро, совсем скоро этот нос выпрямится и образует одну линию со лбом, тяжеловатые мужественные черты греческой лепки.

- У вас, как я погляжу, наследственное язычество, - сказал патрикий. – Но моему сыну славянским божком не быть…

Он поцеловал бледный лоб ребенка.

- Я бы назвал его Вардом*. Это древнее имя - и красиво, не правда ли?

Феодора нахмурилась.

- Это имя не греческое.

- Но византийское, и весьма славное, - сказал любовник. – Некогда оно принадлежало святому армянской церкви.

Феодора вздохнула.

- Хорошо, дорогой.

И вправду – древнее восточное имя будет очень к лицу ее сыну: особенно когда его голубые глаза потемнеют, как у нее самой. А она чувствовала, что так случится.

Маленький Вард захныкал, завозился, и мать с улыбкой раскрыла широкий ворот сорочки. Она хотела попросить Фому выйти, чтобы тот не мешал, - после кормления сына сразу нужно будет уложить спать, - но патрикий с таким умилением смотрел на них обоих, что она ничего не сказала.

Когда Вард наелся и заснул на ее широкой постели, Фома кликнул к нему кормилицу: она пригодилась хотя бы на то, чтобы присматривать за ребенком. Феодоре требовалось ходить, восстанавливать силы, и бывать на солнце. Родители вместе вышли на террасу дворца, на которой Феодора столько раз бывала с Метаксией, - на этой террасе теперь был разведен искусственный сад в кадках из драгоценного фаянса. Туберозы и лимоны наполняли воздух своим ароматом.

Когда Феодора опустилась на подушки напротив любовника и посмотрела в его улыбающееся лицо, ей вдруг представилась вместо этой светлой головы черная, длиннокосая; Феодора с испугом подумала о женщине, назвавшей себя Феофано. Где-то она теперь – и что на них накликала?

Феодора закрыла глаза, ощутив, как жарит солнце, и на миг опять почувствовала себя прежней Желанью, которая даже не помнила, как ее крестили. Как она станет венчаться в Софии со своим прежним хозяином – ведь то имя, под которым ее знают здесь, не настоящее?..

Ужасную императрицу Феофано прежде звали Анастасией…

Феодора ощутила прикосновение к плечу, и с удовольствием приникла к отцу своего ребенка. Он поцеловал ее, как целовал Варда.

- Мы поженимся через два месяца, когда ты окрепнешь, - прошептал патрикий.

Феодора посмотрела на него и увидела лукавый блеск в серых глазах. Два месяца – это был обычный срок, который супруги назначали себе, чтобы роженица восстановила силы и снова смогла отдаваться мужу.

Феодора нахмурилась.

- Хорошо.

Она как-то повзрослела и посуровела, став матерью, - и обрела еще большее сходство с Метаксией, перед которой Фома робел. Он просительно улыбнулся, глядя на возлюбленную.

- Когда ты будешь готова – ты мне скажешь.

Феодора царственно кивнула.

Потом встала и оправила свою белую льняную рубашку, верхнюю распашную одежду из шелка, затканного золотом, - нижний край этого бесценного платья волочился по полу, для большей представительности, и уже загрязнился.

- Мне пора проведать ребенка.

Она пошла вперед, и патрикий – следом; он нагнал ее только в багряном коридоре, ведущем в гинекей, и взял за руку. Феодора обернулась к нему – сейчас она убирала волосы в простой узел, без кос, завивки и украшений.

- Если следующей будет дочь, я назову ее Анастасией. Это по-гречески значит “воскресение”.

Фома рассмеялся и крепко обнял ее.

- Нет, следующим будет Фома, - проворковал он. – Потому что теперь я еще больше люблю тебя.

- Неверующий, - засмеялась Феодора.

Евдокия Хрисанфовна стала женой старшего над русскими этериотами раньше, чем под венец пошла Феодора, - но позже, чем та думала. К этому времени обе русские подопечные Евдокии Хрисанфовны, жившие с воинами без брака, - и Елена, и Ольга, -были на сносях. Требовался врач или повитуха – могли бы позвать лекаря, который принимал роды у Фаусты, одной из “грецких жен”, но ему сказать боялись, как и самой Фаусте.

- Что ж, придется друг другу помогать родить, - весело сказала Евдокия Хрисанфовна. – Привыкать, что ли?

И она дала согласие Ярославу Игоревичу пойти с ним в храм.

Тот обрадовался, крепко обнял ее и поцеловал; а потом сказал с тревогой, взяв свою суженую за руки:

- Дунюшка, но если мы в церковь пойдем – придется себя обнаружить! Тогда хоть и лекаря позвать…

- Там увидим, - сказала ключница. – Может, еще и лучше придумаем.

И они пошли вместе с сыном Микиткой и товарищами-этериотами в Святую Софию, и объявили о своем намерении священнику. Этот старый человек имел благородный вид – но самые большие злодеи у греков зачастую имели вид наиблагороднейший.

Однако теперь московитам было не выбирать - и не отступать. Их обвенчали, и вечером в караульной по-семейному, радостно и шумно, отпраздновали это событие: с вином, пирогами и плодами, которые еще мог предложить своим защитникам опустошенный Константинополь.

Ночью молодым дали уединиться – и оба утешились, натешились за все время, проведенное в воздержании. Это был крепкий союз – из тех, которые заключаются быстро и на многие годы, как будто волею провидения.