Когда Евдокия Хрисанфовна проснулась, Микитка сидел над ней. Мать улыбнулась и взяла его за руку.

Но они вдруг ощутили большую неловкость. Евдокия Хрисанфовна всегда была строга с ним, как и следовало родительнице, а он – почтителен. Немыслимо было заговорить с ней так, как с Феофано. И хотя мать была мудра…

А вдруг она уже догадалась?..

- Что ты, сынок? – спросила мать.

Микитка торопливо развязал узелок, оставленный Феофано.

- Поешь, это тебе. И вино.

- Ты поел? – спросила мать. Он кивнул.

Евдокия Хрисанфовна с улыбкой погладила его по голове, потом быстро доела хлеб и выпила вина. Утерла губы рукавом и поглядела на сына.

- Спасибо, Микитушка.

Посмотрела на гречанку и склонила голову.

- Благодарствуй, госпожа. Век твоей доброты не забудем.

Микитке показалось, что взгляды обеих женщин стали холодными, страшными; и ему самому стало страшно. Такого между женщинами он еще не видел и не подозревал…

Но Феофано улыбнулась, и холод отступил.

- Рада помочь… по-христиански, - ответила гречанка.

Прибавила:

- Скоро мы остановимся в гостинице и отдохнем. Там можно будет помыться и сменить одежду.

Евдокия Хрисанфовна нахмурилась и дернула все еще полными, крепкими плечами: уж не вши ли ее донимают, с каким-то страхом подумал Микитка.

- Это было бы славно, - сказала наконец мать. Помолчала и спросила, словно бы от простоты:

- А куда мы едем, госпожа?

- Вам пока не нужно этого знать, - ответила Феофано.

Евдокия Хрисанфовна не сводила с нее глаз; и вдруг Микитка почувствовал, что гречанка словно бы дрогнула.

- Едем в мои владения, - ответила она и, нахмурившись, отвернулась.

Микитка зевнул, прикрыв рот рукой, но мать заметила.

- Поспи, сынок. Я тебя разбужу, когда придет время, - сказала она. Микитка невольно глянул на Феофано; а Евдокия Хрисанфовна рассмеялась.

- Не бойся, не поссоримся! Что мы, разве не христиане и не умные люди?

Микитка кивнул и, отойдя в сторонку, лег на подушки и какие-то узлы. Он очень устал – но даже закрыв глаза, еще долго не спал, а прислушивался к тому, что делается рядом с ним. Но не услышал ничего, кроме могильной тишины.

В городе, названия которого ни мать, ни сын не знали, они остановились в ночлежке, в какую, казалось, стыдно было даже заглянуть госпоже, подобной Феофано. Но там им дали воду – много воды, которую натаскали в верхние комнаты и нагрели, не жалея слуг и дров. А Феофано дала московитам из своих запасов душистое мыло, масло для смягчения кожи, травы, чтобы придать воде аромат, и благовония. Одежда на смену для обоих у нее тоже нашлась.

Когда мать вымылась и переоделась, Микитка ее не узнал. Платье на ней было длинное и широкое, как прежде, но лежало как-то иначе, нежели в Москве: не торжественно ниспадая до пят, а прихотливыми складками, по-гречески, облекая фигуру. Темные с проседью волосы Евдокия Хрисанфовна вымыла до блеска и уложила косу вокруг головы, но покрывать голову не стала.

Это была уже не прежняя мать, не ключница бояр Ошаниных, а госпожа, которой Микитка и имени не мог подобрать: не то итальянка, не то гречанка, немолодая, но еще красивая, лукавая и сильная.

Как будто здесь, у ромеев, пройдя такие страдания, Евдокия Хрисанфовна заново нащупала себя под своим вдовьим платком и заново обрела…

- А ты, оказывается, красивая, - сказала Феофано, тоже изумленная этим преображением. Она говорила по-русски, и ей по-русски же следовало бы назвать пленницу по имени-отчеству: но это было невозможно. Евдокия Хрисанфовна улыбнулась и низко поклонилась, коснувшись рукой пола.

- Твоими заботами да Божьей милостью…

Микитка посмотрел на Феофано и тревожно улыбнулся ей; гречанка улыбнулась и успокаивающе кивнула в ответ. Пока мать занималась собой, Феофано занималась Микиткой, смазав целебной мазью все его синяки и проверив, нет ли повреждений похуже. Одежду ему подобрали такую, что даже материнский глаз ничего не разглядит.

Они переночевали в этой гостинице – где спали воины, Микитка так и не узнал, - а потом двинулись дальше. Никто их не преследовал: никто, казалось, до этих самых пор даже не догадывался, что они преступники.

Или обитателям Большого дворца и всем жителям Города стало уже не до того…

Через несколько дней, – добираясь томительно, утомительно, но без проволочек и опасностей, - ромеи и московиты оказались в тихом сельском уголке. Уже давно была осень, но по Византии она никогда не ударяла так, как по Московии, не заставляла вооружаться, точно против сильного врага.

Евдокия Хрисанфовна, казалось, блаженствовала. Привыкнув к жизни в смертельной опасности, она научилась пользоваться минутами покоя. Феофано теперь посматривала на нее с одобрением – и едва ли не восхищением.

- Это все твоя земля? – спросила ее ключница, когда они вдвоем с хозяйкой прогуливались между полей. Пахло кипарисом и сосной – целебный аромат доносился из рощи; зеленые миртовые кусты, растущие у дорожки, усыпали белые цветы. Феофано остановилась и нагнулась, чтобы сорвать цветок. Понюхала, потом хотела воткнуть в волосы, но дальше так и понесла, покоя белую пушистую звезду в руках.

- Мы сплетаем из миртовых веток свадебные венки, - сказала она московитке, взглянув на нее и тут же отвернувшись. Феофано вздохнула. – Сплетали его и мне… Это земля моего мужа Льва Аммония, доставшаяся мне после его смерти. Он командовал войсками василевса… далеко отсюда, сражался с турками. Теперь земля, где он погиб, турецкая.

- Я тоже вдова, хоть и не военного человека, - сказала Евдокия Хрисанфовна. Лицо ее немного омрачилось.

Потом она спросила:

- Что же, это вся твоя земля? От родителей тебе ничего не осталось?

Гречанка остановилась, и Евдокия Хрисанфовна с ней.

- Ты много спрашиваешь, - сказала Феофано; и Евдокия Хрисанфовна услышала угрозу. Московитка потупилась.

- И в самом деле, распустила язык… Прости.

Обе женщины помолчали. Потом Евдокия Хрисанфовна подняла глаза.

- Я только подумала, госпожа, уж не гневись… сколько войска можно на таких просторах, да на такой доброй земле прокормить. Это не чета Царьграду, где порядку нет, воды нет, а скоро и хлеба не станет, - сказала она. – А если еще и вотчину прибавить…

Феофано долго смотрела ей в лицо. Улыбаться она не могла. Евдокия Хрисанфовна глядела все так же ясно, просто.

Потом лицо ключницы помрачнело, у сухого рта появились складки:

- Ты совсем не спешишь. Уж доводи дело до конца! Чего ты сейчас дожидаешься?

- Здесь спешить нельзя, нужно думать, - ответила гречанка, поняв, что таить больше нечего. – Нужно уметь действовать тогда, когда приходит минута!

Она хотела приказать русской рабыне, чтобы та молчала под угрозой смерти сына и своей, - но поняла, что ничего нового для Евдокии Хрисанфовны не скажет. Метаксия Калокир вдруг подумала, ощутила всем существом, как ненавидит тавроскифов.

- Иди в дом, - отрывисто приказала патрикия. – И держи там своего мальчишку, чтобы носа не высовывал!

Евдокия Хрисанфовна поклонилась и быстро удалилась. Метаксия проводила ее взглядом, потом застонала и схватилась за лоб.

- Мало на мою голову! – пробормотала гречанка. – Когда о стольких вещах нужно думать… Этим варварам и не снилось!

Метаксия быстро пошла в дом следом за московиткой, и бормотала себе под нос такое, что если бы Евдокия Хрисанфовна услышала – ужаснулась бы:

- Где же он, где…

Феодора долго обнимала своего господина; вернее, не столько она обнимала, сколько он сжимал ее в объятиях, до боли. Потом посмотрел в глаза.

- Ты здорова. Как я рад…

Он многое сказал ей в письме, и испытывал облегчение, что этого уже не надо говорить в лицо. Фома, наверное, не смог бы.

Они пошли в дом, обнявшись. Там Феодора приказала подать господину умыться – и вина. Когда он сел, она села рядом на подлокотник кресла, поглаживая его руку.