- Господин, ты хочешь помочь кому-нибудь из нас бежать? Или всем нам?
Глаза Леонарда потемнели. Может быть, он уходил как раз затем, чтобы избежать такого вопроса.
- Да, - наконец сказал критянин; он положил руку на плечо молодого македонца, а потом вдруг пошатнулся и навалился на Дария: тот стиснул зубы, но устоял.
- Да, - повторил Леонард, выпрямившись и освободив Дария от своей тяжести. – Но кто побежит со мной, еще не решено… мы еще не раз это обсудим все вместе!
- Конечно, - сказал Дарий.
Он понимал, что пока Леонард в таком состоянии, до осуществления плана побега – каков бы тот ни был - еще далеко.
Комес ушел… а Дарий вдруг спохватился, что так и не расспросил его о брате, Софии и о всех остальных. Но Дионисий остановил его – он сам подробно пересказал племяннику то, что уже в подробностях знал от Леонарда.
Дарий слушал, радовался… и боялся радоваться. Леонард сказал верно – боги очень изменчивы.
- Как я рад, что у Феофано наконец появился сын, - сказал Дарий, услышав об этом. – Она хотела сына больше всего на свете!
Дионисий покачал головой.
- Нет, Дарий, не больше всего. Когда-то Метаксия Калокир была матерью, которую смерть детей заставила возненавидеть свет… но только благодаря тому, что погибли ее двое старших сыновей, она и стала тою, кем стала, - матерью всей империи, последней лаконской царицей…
- Это ее дитя тоже погибло, - грустно усмехнулся Дарий. – Надеюсь, Леонид успеет стать мужчиной!
Старший и младший Аммонии помолчали, сцепив руки и склонив головы. Потом Дионисий сказал:
- Мне сейчас пора к жене… а ты иди спать. Вижу, что тебе тоже нужен хороший отдых.
Он улыбнулся, блеснув зубами под черной полоской усов, - на мгновение сделавшись очень похожим на Валента, хотя всегда был основательнее и надежнее младшего брата.
- Завтра с утра ты мне расскажешь, как дела в твоей семье.
Они встали с места – Дарий поклонился, потом они обнялись. Потом Дионисий ушел, а Дарий остался в раздумьях. Он умылся и лег в постель, но долго еще ворочался с боку на бок, хотя и вправду сильно устал с дороги.
Когда он уснул, ему приснился Мардоний со своим русским евнухом: Дарий проснулся от неожиданности, с сильно бьющимся сердцем. Сон был такой, что Дарий смутился. Хотя, конечно, он понимал, что ничего подобного быть не может… он узнал русских людей и этого московита.
Но, возможно, он мало знал собственного брата?
Дарий погрозил далекому Мардонию кулаком и заснул снова: теперь крепко, без всяких видений.
Мардоний написал из Рима через шесть дней после первого письма – должно быть, сел за бумагу, как только получил такую возможность.
Написал он Микитке, зная, что тот расскажет об этом всем – конечно, то, что предназначено для чужих ушей.
Сын Валента писал подробно; несмотря на то, что ему, как всякому юному мужчине, хотелось перескакивать через все незначительные события, как через препятствия на коне, - сразу переходя к главному. Но он приучил себя рассказывать о своей жизни обстоятельно, разговаривая и переписываясь с другом. К тому же, македонец прекрасно понимал, как важны могут оказаться в таком предприятии все мелочи.
Мардоний рассказал, что Мелетий поселил его у себя: Констанция осталась очень недовольна, но его одного терпеть ей, конечно, было легче, чем целую ораву еретиков. Впрочем, было похоже, что жена Мелетия смирилась с тем, кого готовили в женихи ее родственнице, - Мардоний ведь мог и не понравиться ее семье! Очень многое в нем могло не понравиться! Начиная с того, как он беден, - и кончая тем, что он беглый грек православной веры!
На другой день после того, как они приехали, Мардония повели представлять родителям невесты, которую звали Рафаэлой: она была третьим ребенком в семье, из семи детей, и второй дочерью из четырех. В Италии, а особенно в Венеции и Флоренции, знакомиться с благородными девицами можно было весьма свободно – конечно, тем, кто сам принадлежал к кругу знати: Мардонию это предстояло еще доказать. Но, разумеется, сам он говорить за себя не мог: оставалось положиться на Мелетия Гавроса, который и представил юношу заочно, а потом и в глаза.
Доменико и Изабелла Моро говорили с ним весьма приветливо – ему показалось, что приветливее, чем Констанция.
“Оно и неудивительно, - подумал Микитка. – У Констанции полные сундуки добра, двое взрослых сыновей-школяров, а единственная дочь давно замужем!”
Македонца расспрашивали о его жизни и происхождении – по-итальянски, конечно, и Мардоний очень краснел, отвечая: хотя старательно учил язык Западного Рима в последний год. Но синьоры не слишком докучали ему. Оборвав расспросы, они переглянулись с улыбкой – должно быть, красивый и застенчивый юноша им понравился. Микитка улыбнулся: он был почти уверен, что Мардоний со старшими, да и с девушкой, поведет себя строго и прилично. Чтобы показать свой норов, юному горцу нужно было общество таких же пылких ровесников – или особый случай…
Потом наконец ему было позволено увидеть невесту. Рафаэла Моро жила в одной комнате с сестрой, которой приказали выйти на время разговора; у них обеих были рыжие волосы и белая кожа.
Наконец-то Мардоний перешел к любовным делам. Микитка почувствовал, как чаще забилось сердце от радости за друга: Мардоний сказал, что девушка красива и молода, лет пятнадцати. А он-то думал, что будет уродина!
“Мардоний мало девиц повидал, и в самый возраст вошел, - подумал Микитка, - вот для него всякая красотой и блещет! Так оно и к лучшему”.
Когда македонец подошел, Рафаэла вышивала на пяльцах шелками и жемчугом: наверное, как написал Мардоний, ей нарочно дали такую работу, чтобы жених увидел ее за благородным занятием. Суровая жизнь воспитала в Мардонии ум и наблюдательность, какими мог похвасться далеко не каждый юнец.
Девушка встала при виде него и улыбнулась: она покраснела, но заговорила так же свободно и гладко, как ее родители. Мардоний даже потерялся от изысканности ее выражений. Наверное, он был далеко не первый в числе ее женихов – и всех молодых синьоров, с которыми Рафаэла любезничала.
Он поцеловал ей руку и поклонился, не зная, как с ней говорить; но увидел, что невеста под его взглядом покраснела еще больше. Она поправляла свои рыжие волосы без нужды, разглаживала платье… и тогда Мардоний понял, что ему время уйти. Он поклонился Рафаэле Моро еще раз и вышел. Уже за порогом ее комнаты македонец понял, что даже не запомнил, о чем невеста говорила с ним и что спрашивала.
Наверное, он показался ей неловким дураком, сердито писал молодой Аммоний.
А Микитка подумал, что скорее наоборот – Мардоний девице очень понравился и потому засмущал ее, как ни один из прежних женихов. Конечно – Мардоний не только смел, но еще и целомудрен, он не привык вертеть девицами и кидать их, как столичные синьоры! Особенно при такой светской жизни!
Перед тем, как проститься, мать Рафаэлы еще поговорила с ним наедине: хозяйка дома предупредила, что приданое за дочерью они дают небольшое. Конечно, Мардоний не посмел спросить, в чем состоит приданое: он даже не думал об этом, входя в дом. Мардоний горячо заверил госпожу, что ему ничего не нужно и он пришел свататься вовсе не из корыстолюбия.
Судя по всему, такие речи понравились синьоре еще больше. Она рассмеялась, потрепав Мардония по плечу, и сказала, что Господь благословил его чистой и прекрасной душой; а раз он не ищет богатства, то, чтобы они сошлись, нужно прежде всего, чтобы он и Рафаэла полюбили друг друга.
Мардоний при таких словах итальянки очень смутился и опять вспомнил, как мало у него за душой, - наверное, хитрая и проницательная синьора тоже все это понимала; и ждала, как жених поведет себя дальше. Под конец Изабелла сказала, что через два дня у них будет семейный праздник, на котором Мардоний и ее дочь смогут получше узнать друг друга. А заодно Мардоний познакомится и с другими благородными юношами Рима.
Разумеется, синьора хотела присмотреться к нему как следует. Мардоний понял, что на этом празднике может все и решиться.
