Еще он должен был уметь развлечь повелителя в часы досуга; но сейчас это не казалось унизительным. Император беседовал с ним еще дважды – и теперь Микитка чувствовал его живую приязнь. Казалось, Иоанну нравится новое лицо в окружении привычных своекорыстных служителей и нравится искреннее старание юного русского пленника.

Микитка ждал с тоской, когда появится та госпожа, которая была причиной всего, - и ждал, что она ему велит.

Через несколько дней ему случилось вырваться из императорских палат – его послали разыскать доместика схол и передать тому приказ немедленно явиться к василевсу. Микитка, к стыду своему, до сих пор не знал, каков из себя доместик схол, но был полон решимости исполнить свою службу хорошо.

Выйдя в тот зал, где начались его беды, он сразу заметил две фигуры, при виде которых остановился как вкопанный. Он еще не успел понять умом, что случилось, как сердце шепнуло: беги…

Госпожа по имени Феофано оставила своего собеседника и подошла к юному евнуху. Она была под покрывалом, как и в тот раз, и улыбалась под своим покрывалом.

- Здравствуй, Никита, - сказала гречанка по-русски. – Нравится ли тебе твоя служба?

Человек, который был с ней, оказался тем самым, который привез его и его мать в Константинополь.

- Мне нужен доместик схол, - сказал Микитка.

Сердце у него стучало, как у зайца, под коленками стало мокро. Феофано все так же улыбалась.

- Тогда тебе повезло, - сказала она. – Вот доместик схол. Отведи его к императору.

Чернокудрый ромей подошел к рабу, улыбаясь с наглым видом человека, привыкшего брать свое силой и ни разу в жизни не терпевшего неудач.

Микитка кивнул. Он хотел было направиться прочь, по-детски надеясь, что беда его минет, - но Феофано остановила заложника своего замысла.

- Погоди.

Евнух закрыл глаза. Но гречанка просто взяла его руку… и сунула в нее бумагу. Записку.

- Что это? – спросил Микитка непослушными губами.

- Письмо от твоей матери, - сказала Феофано. – Она сказала, что научила тебя грамоте в семь лет. Это правда?

Микитка кивнул, едва сознавая себя; и ощутил, как теплая сильная рука погладила его по волосам.

- Ты очень умный юноша, - сказала благородная госпожа. – А вот это тебе… гостинец. Так у вас говорят – правильно?

Микитка не выдержал и заплакал, когда Феофано насыпала ему в другую руку горсть каленых орехов. Ими мать угощала его, сколько он себя помнил.

Евнух перестал плакать, только когда оказался один на один с доместиком схол, ведя его к императору, - хотя сердце жгло огнем, Но показать такому врагу своих слез Микитка не мог.

========== Глава 15 ==========

“Единственный мой сынок, Микитушка!

Сердце мое изболелось по тебе – не высказать словами, как, кровью каждый день обливается. Жив ли ты? Здоров ли? К какой службе приставлен?

Знаю одно: если тебе мое письмо доставили и ты его читаешь, значит, у гречин на нас с тобою свой расчет есть. Та госпожа, которая его отнесла, наверняка прочла. Что ж! Я не сказала ничего, чего бы надобно было стыдиться и таить, – пусть они таят и стыдятся, коли такое за душой имеют.

Я здорова, слава богу, и хозяин меня не обижает, даже хвалит и благодарит за работу. Я ему в ответ: лучшая мне похвала и благодарность – чтобы сыну моему добро было. Итальянец улыбается и молчит. Микитушка, как подумаю, что над тобой могли учинить непотребное, - всех тут растерзать готова!

Греческая госпожа говорила, что ты в полном здоровье и в милости у императора: но я знаю, сколько веры может быть их словам.

Но ей самой я век буду благодарна и век буду за нее Господа молить: кто бы тут еще о нас, рабах, вспомнил? Гречину за добро нужно быть вдвое благодарнее, чем русскому. Я ведь знаю, как это им трудно, против сердца!

А за тебя я Бога каждый день на коленях молю. Видать, услышал нас Создатель. Помолись, сынок, покрепче, и пожелай здоровья всем, кто нам здесь пособляет. Мы с тобою судьями над ними не поставлены – должно, Божий промысел таков был, чтобы нам в плен попасть и здесь дело свое исполнить, если уж на родной земле не привелось.

А крепче всего ты помни – о душе своей, Микитушка. Всегда, во всякий миг помни, чему я тебя учила, - неправды не сотвори, кому бы ни служил. Угроз их не бойся, мук телесных не страшись.

И мне станут грозить, не бойся: помни, перед кем всем человекам в конце времен ответ придется держать, душу сбереги.

Обнимаю тебя, сын, и желаю всяческой крепости душевной и телесной. Злое ныне время – и Царьграду худо. Ты у меня смышленый, ты и сам все это видишь.

Что ж! Придется, так и постоим за это царство: здесь, чай, тоже православные христиане живут, а стало быть, братья наши. Даже худой брат-христианин лучше доброго турка – надеюсь, об этом ты помнишь?

Уповаю, что еще случится весточку тебе передать, а если глазами хоть разочек увидеть – нарадуюсь на всю жизнь.

Поклонись греческой госпоже и поблагодари ее за все доброе.

Твоя мать Евдокия Хрисанфовна”.

Микитка закапал слезами письмо, и многие слова размылись, стерлись. А он бы век его читал и перечитывал. Евнух поцеловал письмо и спрятал его на груди; стал искать глазами, куда бы прибрать, чтобы никто не нашел, - и решил, что так и будет носить с собой. Пусть даже здесь послание матери никто не сможет прочесть.

Он вдруг подумал, что и вправду не сказал ни слова благодарности Феофано. Конечно, у греческой госпожи был свой злой умысел, - но кто еще стал бы ему помогать снестись с матерью?

Тут Микитка вспомнил, как мать говорила о муках телесных, - и подумал: уж не догадалась ли Евдокия Хрисанфовна, не приведи Господь, что с ним здесь сделали?

Хотя разве это очень трудно – догадаться, когда у гречин со всеми русскими так обращаются?

Совет матери был самый мудрый: служить и не творить неправды… Божий промысел, не иначе, таков – что же еще может быть, кроме этого?

Микитка стал на колени и долго молился за мать – а потом еще прибавил молитву за Феофано, хотя и не знал, каково настоящее христианское имя греческой госпожи. Он решил, что скажет ей спасибо, когда они снова встретятся. А это непременно произойдет.

Отрок глубоко вздохнул и попросил Бога о душевной крепости.

Фома Нотарас приехал в Константинополь, одолеваемый мучительными сомнениями, - он мог действовать, не отвлекаясь ни на что, когда приходила минута, но до такой решительной минуты разрывался между противоположными намерениями.

Патрикий, как и советовала ему наложница, отправил осторожное письмо наследнику Константину: но у того в Морее сейчас хватало своих неотложных забот. И патрикий не мог рассказать всего, не выдав Метаксии. Только он один из всех посвященных пощадил бы ее, сохранил ей жизнь и почетное положение. Но теперь, в Константинополе, главная забота была разыскать сестру и остановить ее: если она уже не наделала непоправимых дел.

Остановившись в константинопольской гостинице, Фома сперва отправил на розыски слуг. Пусть узнают, где она бывает, и тогда он застанет сестру врасплох и обезоружит: его появление обезоружит ее, он не сомневался.

Один из посланных вернулся со словами, что видел госпожу, похожую на Метаксию, у Святой Софии – вечером, среди других женщин под покрывалами: но Метаксия на самом деле не скрывалась, ей и незачем было это делать… Зачем, если она действует чужими руками, как все опытные женщины и политики?

Фома пошел к Софии сам. Он молился по дороге, чтобы не опоздать.

Метаксия вышла из храма вместе с толпою других молящихся; сердце у патрикия стукнуло. Можно подумать, она и в самом деле молилась там! Царев муж бросился вперед и схватил ее, оттащив в сторону; как ни сильны были ее руки, Метаксия не могла одолеть мужчину или пустить в ход оружие здесь, среди людей. Она билась с ним вначале, но потом смирилась, чтобы не поднимать шум. Фома всегда преклонялся перед умом и самообладанием сестры.