Она оглядела свой панцирь, зазвеневший зеркально гладкими пластинами; оправила рукава пурпурной нижней рубашки, обнажавшие мускулистые руки, иссеченные шрамами.

- Зови своих святых отцов, - наконец сказала она Дионисию.

Она потерпит их смрад… это ненадолго.

Священники провели наедине с царицей немного времени – и вышли раскрасневшиеся, обескураженные и подспудно разгневанные; что было неудивительно. Утирая пот, стекавший из-под плоских шапочек, они сели на лошадей и, ни с кем в лагере больше ни заговорив, уехали.

Дионисий тут же вернулся в шатер. Он поморщился – сильный тяжелый запах тел и одежд, годами державшихся в пренебрежении, еще стоял; и надолго застоится в стенах шатра, среди войлоков и ковров.

Военачальник сел напротив легкого деревянного кресла императрицы.

- Что они спрашивали?

Феофано улыбнулась. Она была взволнована, но хорошо владела собой.

- Мне думается, что эти католики знакомы с тем, как допрашивали Иоанну д’Арк, - ответила василисса. - Пытали меня, почему я надела мужское платье, почему вздумала начальствовать воинами… что бы новое придумали!

Дионисий не сводил с нее глаз.

- Несомненно, они придумали немало нового, - мягко сказал он наконец. – Будь очень осторожна, царица. Мне кажется, тебя только проверяли – хотели понять, что за женщина перед ними и насколько хорошо она защищена!

Феофано запустила руки в волосы, растрепав их.

- Бедняжка Иоанна не умела ни читать, ни писать, ни лгать – в отличие от ее инквизиторов! Но я не крестьянская девица!

Она побледнела от гнева.

- Представь себе – эти попы спрашивали, не вступала ли я в богомерзкие связи с женщинами!

Дионисий даже привскочил, широко раскрыв черные глаза. Потом опять сел, сцепив руки на коленях.

- И что ты сказала?

Феофано засмеялась.

- Я сказала, что ни в какие богомерзкие связи, - она подчеркнула последние слова, - я не вступала! Здесь им не Испания!..

- Они могли видеть твои письма, - сказал Дионисий.

Феофано подумала.

- Могли, - наконец согласилась она. – Но ты понимаешь, мой гиппарх, что эти письма будут иметь силу только тогда, когда я окажусь в их руках! До тех пор – что письма, что подделки, все едино! Они так изоврались, что уже никого неспособны убедить по-настоящему, кроме фанатиков!

Дионисий поклонился, в который раз восхитившись ее умом.

Феофано замолчала – так надолго, что Дионисий помрачнел.

- Ты очень тоскуешь по ней?

- Очень, - честно ответила Феофано. – Филэ… это значит навсегда отдать другой часть себя, и когда эту часть оторвут, ее ничем не возместить. Никакой мужчина, - быстро прибавила она, видя, что Дионисий хочет возразить, - никакой мужчина этого не может!

Дионисий кивнул.

- У женщин, должно быть, всегда так, кого бы они ни любили, - сказал он. – Вы никогда не можете ничего забыть… и любовь накладывает на вас неизгладимый отпечаток!

- Да, - ответила Феофано с блеском в глазах. – Мы никогда ничего не забываем!

Она замолчала – снова надолго, представляя себе, что испытывает сейчас ее подруга.

- Если я получу ее назад, - сказала императрица, - я получу ее только вместе с ним!

Дионисий кивнул: эти слова могли иметь множество смыслов.

- Но все может быть еще… глубже, чем ты думаешь, - заметил он. – Мы так давно ищем их, она так давно с ним, что может…

- Я понимаю, - усмехнулась Феофано.- Я к этому приготовилась! Пусть этим терзается ее муж: мы, женщины, ревнуем иначе. Мужчине очень страшно, что его женщина однажды будет принадлежать другому, который оставит свое семя в ней, - не правда ли?

Дионисий поклонился в знак согласия.

- Ну а мы не жертвуем свое семя! Мы только… приобретаем, на самом деле, - сказала Феофано. – И еще вопрос, кто кем обладает, - и кто в конце концов получит все!

- Женщина, - ответил Дионисий почти с благоговением. – Конечно, женщина.

В эти минуты в нем воскрес древний почитатель древнейшей женской богини.

- Вот почему мужу никогда не побороть своего страха перед женой, - закончила Феофано, почти торжествуя. – У женщины никогда не бывает чужих детей! А мужчина, несмотря на всю свою силу и власть, помнит, что он… преходящ.

Потом Феофано сказала упавшим голосом:

- Мы только пытаемся их искать, по правде говоря! У нас слишком мало сейчас сил… вот подлец.

Она закрыла лицо руками.

- Даже не знаю, чего пожелать ей, - прошептала царица. – Может, счастья с ним? Если он будет с ней груб, ее жизнь станет невыносима. А если ласков, это еще хуже! Он пропитает все ее существо, как всегда бывает с нами, женщинами, - и какую Феодору мы тогда найдем, в конце концов? Сбережет ли она душу?

- Молись об этом, - угрюмо ответил гиппарх. – Молись… чтобы она помнила тебя, потому что только ты даровала ей женскую силу и стойкость. Если она полностью отдастся ему, душу ей не сберечь, и ты навеки ее потеряешь!

- Ты ли это говоришь? Мне кажется, что я слышу себя самое, - усмехнулась Феофано. – Но ты прав. Вот испытание воина беспомощностью! Нас обеих!..

Она закрыла глаза и, найдя ощупью руку Дионисия, стала думать о своей филэ. Царица ласкала ее мыслью, звала. “Помни, что ты была моей, - говорила Феофано. – Моя власть – это твоя свобода!”

Далеко от Феофано, через много дней пути, через горы, леса и реки, рабыня Желань подняла голову. Она выронила белье, которое полоскала в лохани.

Желань была одета в дорогое крашеное шерстяное платье, - новую зеленую тунику поверх вышитой нижней рубашки и шаровар, - но она стирала и много что делала по дому сама, и не только потому, что при ней осталось только две служанки-женщины. Ей нравилось трудиться руками, доказывать себе, что она может на самом деле!

Желань села на каменную скамью, стоявшую у дома, и улыбнулась, откинув волосы мокрой рукой. Рука, вынутая из воды, озябла, и лицо раскраснелось от усилий и холода: была зима, но Желань всегда любила мягкую греческую зиму. Это время только бодрило московитов!

- Я слышу тебя, - прошептала она, подставив лицо ветру и вдохнув чистейший воздух. Она словно получила поцелуй любви.

Перед ней мелькнул было золотоволосый образ мужа, но его тут же мощно вытеснил образ нового властелина.

Феодора оглянулась на дом, сложенный из грубо отесанного камня, посреди заглохшего сада. Конечно, Фоме было не тягаться с тем человеком, который привез ее сюда. Валент одним своим появлением мог заставить ее забыть - хижина их приютила, дворец или походная палатка, в которую задувает ветер и льет дождь… И теперь, получив ее, Валент засиял еще ярче, победительней.

Но женщина мужчине не соперник. Женщина - это то, что остается, когда хозяин уходит… не властная, но всевластная.

Феодора засмеялась, счастливая неизвестно отчего. Она поцеловала свои руки и простерла их навстречу ветру.

- Я тебя слышу! – крикнула она; и горное эхо повторило ее отклик, дважды, трижды, многажды.

Потом Феодора ощутила, что заболела спина: рассеянно потерла ее.

“А если бы Дарий не вмешался – сейчас я вынашивала бы третьего ребенка Фомы, и была бы, наверное, все еще с ним!” - изумленно подумала московитка. И она не знала сейчас, что предпочла бы.

Отворилась дверь дома, и показался Валент: несмотря на убогость их временного пристанища, младший Аммоний вернул себе прежний лоск и стал еще краше. Коротко подстриженная черная борода подчеркивала мощную и гордую линию челюсти – Валент не отращивал ее так густо, чтобы выглядеть совершенно по-азиатски, зато волосы отпустил еще длиннее. В своих турецких вышитых рубашках, открывавших грудь, и греческих платьях, обнажавших руки и плечи, Валент был изумительно хорош.

Подойдя к своей пленнице, Валент обнял ее и поцеловал, приподняв ее лицо; у нее ноги подкосились от нахлынувшего желания.

Валент увидел, как затуманились карие глаза, и не стал тратить время на разговоры.

- Пойдем, - прошептал он, подхватывая московитку на руки. Он унес ее в дом.