- Господин, разреши мне спросить, - тихо сказала она.

Фома открыл глаза – казалось, он задремал; но милостиво кивнул.

- Говори!

- Госпожа Метаксия – она похожа на тебя. У нее точно такие же серые глаза, и смотрите вы… Она не родственница тебе? – с осторожностью спросила славянка.

- Родственница, - ответил ромей. – Дочь моей тетки, двоюродная сестра. Многие благородные семьи в родстве между собой, - прибавил он.

Тут Желань припомнила слова патрикии, о хорошем любовнике, - и только покачала головой. Фома Нотарас посмотрел на ее серьезное бледное лицо – и, улыбнувшись, отвернулся.

* Морея — средневековое название полуострова Пелопоннес, одного из основных очагов греческой цивилизации и одного из последних оплотов гибнущей Византийской империи.

* Императорская гвардия.

========== Глава 9 ==========

Они ехали много дней – ночуя в гостиницах, где собирались шумные смуглые люди всякого происхождения и звания, пугавшие славянку, и где проезжающим служили такие же сомнительные люди. Почему все они казались Желани грешниками, хотя она совсем их не знала?

Должно быть, потому, подумала пленница, что все южане – страстные люди; такими и сотворены Господом, чтобы драться друг с другом по поводу и без повода; и им всегда тесно рядом… И кровь на солнце вскипает так легко…

Ей приятно было со своим господином – не только потому, что он был ласков, а еще и потому, что он оказался светлокож и светловолос. Если бы благородный патрикий оказался другим, таким, как все эти ослепленные похотями черные и смуглые крикуны, Желань наверняка уже рассталась бы с жизнью: она не вынесла бы близости со своим хозяином и не смогла бы это скрыть.

Даже Метаксия, благороднейшая из известных ей женщин, порою пугала ее не тем, что славянка знала и подозревала о ней, а самой своей наружностью и нравом.

Феодора охотно не показывалась бы из повозки в людных местах – но приходилось выходить, и она с робостью и неприязнью озирала греческие города, которые они проезжали, - неопрятные, некрасивые, обедневшие. Московитка успела сродниться, даже полюбить Константинополь – но он один из всех мест, где они побывали, сохранил свою красоту; в нем одном ощущалось веяние древнего, мощного духа. Константинополь же оставался и главной сокровищницей империи.

Чем южнее они продвигались, тем чернее и опаснее Желани представлялись гречины, тем белее и невыносимее для глаз – солнце и палимые им города. Метаксия успокаивала ее, когда они укрывались в комнатах.

- Скоро ты будешь на земле Фомы Нотараса – а там все еще хорошо и благословенно, как в элисии*, там растут тенистые маслины, акации… Там зеленые луга и сладкая вода… Не будет никакого больше плебса, который так нам докучает.

Желань вдруг осознала - и ужаснулась тому, что ей противны эти люди: ведь они были люди и ее братья-христиане! Метаксия же только смеялась, наморщив свой нос, прямой, как у классической статуи:

- Они не только невоспитанны, а еще и воняют, как старый сыр!

Гречанка ухаживала за ней, как во дворце: обмахивала веером – без этого предмета, заимствованного, должно быть, на западе, здесь было не обойтись - обливала водой руки и ноги. Когда Феодора захотела таким же образом поухаживать за своей знатной прислужницей, вдруг застыдившись подобного положения, Метаксия весело отказалась.

- Мне вовсе не жарко! А ты вот-вот упадешь в обморок!

У нее, впрочем, была собственная молоденькая служанка-гречанка, которую патрикия могла с полным правом принудить к чему угодно; Феодора не знала, о чем Метаксия говорит со своей прислужницей наедине и что ей приказывает. Но ходить за рабыней-славянкой Метаксии нравилось самой – ей нравилось такое служение, которое было почти насилием, любовь, которая была почти принуждением. Ей нравилось переделывать Желань по греческому образцу, смаковать ее перевоплощение и развращение; или же - претворение согласно гибнущим греческим добродетелям…

Метаксия являла собою замечательный пример византийского властолюбия – властолюбия, как имеющего множество смиренных личин, так и неприкрытого, яркого и жадного. Она казалась обратной - темной, женской, - стороной своего двоюродного брата.

“Но лучше уж такая власть и такая любовь, - иногда думала Желань, - чем безразличие и бессилие!”

На одной из развилок дороги, которая казалась бы заброшенной, если бы не высокие амфоры, стоявшие по сторонам ее, как межевые столбы, Метаксия распрощалась со своими спутниками.

- Будьте здоровы, - сказала она, улыбаясь, принятую по старинному обычаю фразу. При встрече грекам полагалось желать друг другу радости.* Как же просто, как исполнено света было их прошлое – и предназначено оно было только друг для друга, а не для чужеземных рабов!

Феодора смотрела на патрикию со смущением, облегчением, что ее оставляют в покое, и сожалением, которое только сейчас начало пробуждаться: она осознала, как привыкла к своей помощнице, и как благодарна ей, несмотря ни на что.

- Спасибо тебе, - неожиданно для самой себя сказала славянка. – Ты спасла мне жизнь.

Метаксия удивленно посмотрела на нее – потом улыбнулась и кивнула.

- Так было предназначено судьбой, - серьезно сказала она. А Феодора неожиданно подумала: уж не Метаксия ли посоветовала Фоме Нотарасу купить себе рабыню для развлечения?

Если так – она должна быть благодарна Метаксии вдвойне…

Метаксия обнялась и расцеловалась сначала со своим блистательным родственником и покровителем, потом – с Феодорой.

- Мы скоро увидимся, друзья, - сказала она и скользнула в свою повозку. Возница прикрикнул на холеных лошадей, хлестнул их, и Метаксия отбыла, красиво и горделиво. С нею отъехали несколько собственных ее верховых слуг и несколько этериотов; а Феодора, провожая глазами этих сильных всадников в доспехах, невольно удивлялась, как Метаксия не боится ехать одна со столькими чужими мужчинами.

Но ведь и защита мужа – только заступа одного человека… Защитить христианина может один Бог.

Фома Нотарас, стоявший сзади, вдруг сжал ее плечи.

- Садись в повозку, - сказал он, - ты побледнела от жары.

Феодора кивнула и послушно забралась в повозку, которая уже успела ей опостылеть за этот долгий путь. Патрикий сел следом; ей вдруг стало страшно остаться совсем одной, в полной власти этого знатного человека. А ему, должно быть, не терпелось.

В темноте он привлек наложницу к себе за руки и посадил на колени, как когда-то. Она смутилась; но ее вдруг охватило забытое желание.

Ромей схватил ее ноги и развел их, заставив сесть на себя верхом; прижал ее совсем тесно.

- Обними меня, - прошептал он.

Феодора послушно обхватила его за шею. Он нашел ее губы, поглаживая ее шею и спину, и славянку охватил жар, от которого не было спасения.

Они очнулись нескоро – хозяин не мог от нее оторваться, а Феодора уйти. Она сидела, прижавшись к нему спиной и забыв все на свете, а грек обнимал ее, уткнувшись лицом в ее волосы. Он берег ее и не дошел до конца, хотя теперь ему никто не мог бы помешать…

“Не полюби его слишком”, - предостерегала ее Метаксия.

Но как такого не полюбить – и даже слишком?

Феодора оглянулась на господина.

- Ты терпишь, да?

Он посмотрел на нее и усмехнулся ее простоте.

- Плебеи насыщаются жадно и не чувствуют вкуса, - ответил он, поцеловав ее в шею. – Только благородный человек способен наслаждаться долго – как и истинно наслаждаться вообще… Удовольствие, которое растягивают, для ценителя становится двойным.

- Ах, вот как, - сказала славянка.

Она застыла в его объятиях, а он словно бы и не заметил. Продолжал поглаживать ее руки, вдыхая аромат ее волос. Она же думала с горечью, что патрикий хотя бы честен – и что Метаксия предостерегала ее правильно…

Феодора шевельнулась и наконец высвободилась. Она перекрестилась, а потом быстро оглянулась на хозяина; подперев подбородок рукой, он улыбался ей из затемненного угла, точно дитяти.