Хан закончил собираться очень быстро, накинул на плечи свой вещмешок и повернулся к Дитру.
- Разрешишь мне отдать несколько указаний своим людям, Черноглазый? Чтобы они не пугались тому, что меня нет, и продолжали делать то, что должны.
- Конечно, Ведущий, – промямлил Дитр, чувствуя неловкость еще большую. В голосе Хана не слышалось ничего, никакого сопротивления, будто Дитр предлагал ему легкую прогулку и любование луной на глади воды, а не путь во мрак Бездны Мхаир, которая тысячелетия считалась местом проклятым, где не было ничего, кроме зла.
Хан первым выскользнул из юрты и подозвал к себе корта, копавшегося неподалеку с упряжью своего коня. Корт, непрестанно кланяясь, выслушал все его приказания, низко склонился и принялся отступать спиной вперед, словно боялся прогневать Ведущего, отвернувшись от него. Хан подбодрил его каким-то негромким окликом на языке кортов, который Дитру был неизвестен, а потом спокойно развернулся к нему и проговорил:
- Веди, Черноглазый. Я готов.
Дитр на несколько мгновений замешкался, не совсем понимая, что ему делать. Ему хотелось о чем-то поговорить с Ханом, задать несколько вопросов. В конце концов, он просто по-человечески был не уверен в том, что им предстояло, и боялся, боялся до дрожи, что не справится, что не выдюжит…
- Это просто судьба, Черноглазый, – вдруг улыбнулся ему Хан, словно прочитав по его лицу все его мысли. – Это то, чего хотят от нас Боги. И все будет только так, как хотят они. Так что беспокоиться нам не о чем, не так ли?
И такой же рассудительный и проницательный, как Кирх, подумал Дитр, глядя на него. Правда, в его слова он так до конца и не поверил, но лучших все равно не было. Ты не хотел идти туда один, хотел, чтобы рядом был кто-то, кто сможет поддержать тебя. Вот он – не боится ничего, так разве не получил ли ты того, к чему так стремился? Дитру вдруг на миг стало смешно. Вечно он хотел чего-то, чего у него не было, и был недоволен тем, что получал. Наверное, поэтому до сих пор и не верил, что все получится. Оставь свою глупость здесь и просто иди вперед.
Он ничего не сказал Ведущему, но кивнул ему, развернулся и открыл переход через Грань.
В шатре царя Небо царила какая-то странная атмосфера, и Бьерн чувствовал ее всеми порами своего тела. Время здесь будто застыло, вязкое и полное напряжения. В сумрачной тишине горели свечи, порой слегка потрескивала печурка, выбрасывая вверх алые сполохи пламени. Отблески плясали по застывшему почти что посмертной маской лицу спящего Ингвара, резко очерчивая его черты. И никто не решался говорить громко, голоса людей звучали приглушенно, словно громкий звук мог привлечь к ним что-то плохое или разорвать эту и без того тонкую связь, что все еще держала Ингвара здесь.
Бьерн неловко поерзал на своей подушке, подтягивая ноги к себе. Сейчас они почему-то казались ему слишком громоздкими и не давали сидеть ровно. Запах благовоний слегка дурманил, и голова была тяжелой и гулкой, как чугунный котел. Не одному ему было неуютно. Сидящий рядом Тьярд напряженно хмурил прямые брови, и в сумрачном свете еще больше походил на своего отца, будто его копия, только не такая тяжелая и давящая. Да и Кирх тоже казался каким-то слишком собранным, осторожно расставляя на полу в рядок маленькие золотые склянки, каждая из которых в темноте слегка светилась, будто масляная лампа.
Бьерн непроизвольно потер свою дикую руку, разглядывая склянки. По коже бежал неприятный зуд, ее немного покалывало, и в пальцах ощущалось напряжение. В последнее время он старался как можно внимательнее прислушиваться к своим ощущениям, и теперь дикая рука казалась ему едва ли не отдельным существом с собственным разумом, собственной волей, и волей недоброй. Пульсирующие алые толчки все время поднимались от его ладони вверх, по телу, стремясь заполнить его целиком, и ему стоило больших усилий бороться с этими толчками и не давать им захватить его сознание. А вблизи золотой микстуры Кирха эти толчки казались особенно агрессивными.
Рука будто бы чувствовала, что ее хотят излечить, и сопротивлялась, противилась любой попытке Бьерна выгнать заразу прочь. Каждое утро он пил микстуру, которую ему выдавал Кирх, и каждое утро становилось чуточку, самую чуточку лучше. Краснота спала, кожа теперь была самого обычного цвета, не потрескавшаяся, а ткани вернули себе прежнюю гибкость. Только что-то зловещее пряталось под кожей, переползая, будто змея, скалясь оттуда на него оранжевыми злыми глазами, и Бьерн чутко прислушивался к себе, ожидая в любой миг, что змея ужалит.
Кирх говорил, что настанет день, когда они смогут вывести из Бьерна эту змею, и он вновь станет здоровым. И Бьерн очень хотел ему верить, только об этом и думал, но что-то внутри него все время шептало, что ничего не выйдет, ничего не получится, что все это лишь глупая детская наивность, потому что дикость была неизлечима, дикость была приговором вельдов, их карой, их пороком… Да хватит тебе уже! Уймись! Ты только все портишь!
Бьерн вновь поерзал, поглядывая на укрытое тенями лицо царя Ингвара. Он знал, что ему нужно делать, Тьярд сказал вроде бы все, все пояснил, только это были лишь слова. Иногда Бьерну казалось, что слова-то и были самым плохим подспорьем в этой ситуации, причиной того, что ничего не получалось. Как только он чувствовал себя хоть бы чуточку лучше и говорил это вслух, дикость возвращалась, с новой силой вгрызаясь в его тело и душу, разъяренная и не желающая уходить прочь. Словно произнесенные вслух слова только делали ее злее. И Бьерн теперь все больше старался молчать о своем состоянии, чтобы не провоцировать ее.
Я стал рабом своей болезни, с горечью подумал он. Она отравляла каждый его день, нависнув над головой тяжелым роком. Всю свою жизнь он жил глупой надеждой и еще более идиотской болью оттого, что Лейв никогда не полюбит его, страдал и мучился, ел сам себя изо дня в день, говоря, что для него ничего хорошего уже ждать не приходится. И сейчас, когда Лейв был с ним, когда Лейв наконец-то разглядел его чувства и ответил на них, когда настоящая беда пришла к Бьерну в виде дикости, все его прошлое казалось такой глупостью, такой невыразимой тупостью, что Бьерн только сжимал зубы и проклинал себя последними словами. Ведь тогда он мог по-настоящему жить и дышать, он был поистине счастлив, но не ценил этого, стремясь к призрачным химерам, позволяя теням тоски и грусти владеть им целиком. Я заслужил эту дикость своей глупостью. Я потратил все свое время впустую, и Орунг послал мне эту болезнь, чтобы показать, каким идиотом я был. И если я не смогу победить это, я потеряю единственный предоставленный мне шанс.
- Готово, – удовлетворенно кивнул Кирх, оглядывая расставленные перед ним бутылочки.
Все они светились по-разному: одни гуще, другие тускло, и цвет у них тоже был разным: от бледно-золотого, до густого, почти оранжевого. Девять бутылочек, лишь одна из которых могла помочь им. А возможно, не могла ни одна. Бьерн мог только верить в то, что все получится, но уверенности в этом у него не было.
Они проделывали этот фокус каждое утро с тех пор, как он вернулся из своего первого боя, и пока результат был нулевым. Однако Тьярд упрямо твердил, что они должны пытаться еще и еще, и в этом Бьерн был с ним полностью согласен. Проклятая дикость отравила даже его любовь, даже маленькие волшебные искорки на дне прозрачных глаз Лейва, даже его улыбку и нежность его рук, и Бьерн ненавидел ее за это. Я не отдам тебя, Лейв, ни сейчас, ни завтра, никогда. Ты – мое самое дорогое сокровище, тайна моей души и сердце моего сердца. И я не позволю этой дряни встать между нами.
- Бьерн, ты готов? – голос Тьярда звучал напряженно. Он не отводил взгляда от тела своего отца, бездвижно лежащего на топчане.
- Готов, – кивнул тот, чувствуя, как в ответ на его собственную решимость зло запульсировала болью дикость в руке.
- Тогда начали, – приказал Тьярд.
Он сразу же как-то расслабился и затих, а потом Бьерн ощутил внутри себя легкое дрожание. Дар Иртана всегда отвечал, когда неподалеку другие наездники припадали к нему, погружались в него с головой, чтобы отдать приказы своим макто. Сейчас же царь Небо бросался в этот дар с головой, как в бездонный колодец, бросал туда все свои силы, все свое стремление, все свое существо, и рябь волнами бежала от него, словно круги по воде. Эта рябь сотрясала нутро Бьерна, вполне ощутимая вибрация, заставившая сердце учащенно биться, а руку – пульсировать и дергать, словно она гнила заживо.
