Впервые за долгие годы, казалось, за столетия, Найрин расслабилась, позволив своему дару течь так, как он должен был течь. Она больше не сдерживала ничего, никаких своих способностей, и это было так хорошо, так легко и светло, так счастливо! Словно туго свернутая пружина, которую, наконец, расслабили, словно донельзя натянутая тетива, которую, наконец, отпустили.

И воздух показался сладким, полным аромата цветов. Найрин вдохнула его, прекрасно осознавая, что пахнет он дымом, мазями и смертью, волами и кострами, человеческим потом и страхом, но где-то в самой глубине этого запаха ей чудились тихие пушистые сосновые иголки в голубом небе над становищем Сол. И теплые руки Мари, что обнимали и укачивали, твердя одно и то же: «Не бойся никого, никто тебя не обидит. У тебя все получится, ты уже одна из нас!»

Найрин внезапно рассмеялась, чувствуя всю собственную глупость, весь бред, который правил ей долгие-долгие годы. Мари-то была права: ее приняли сразу, сразу же, как только она пришла, в первый же день. Дети начали играть с ней, взрослые относились к ней по-доброму, как и ко всем остальным детям, не выделяя ни в чем. А то, что она не нравилась Лэйк и Торн, было вызвано исключительно тем, что она сама дистанцировала себя ото всех остальных. Найрин успела за эти годы изучить Лэйк слишком хорошо, как и Торн за последние полгода, чтобы чувствовать необыкновенную искренность, присущую им обеим, искренность во всем, что они делали. И вдруг, вот точно так же, со смехом поняла, что единственным препятствием для того, чтобы дружить с ними с самого начала, с самого первого дня, была ее собственная неискренность по отношению к самой себе и к другим. И только ей стоило сделать шаг навстречу Лэйк и Торн, как они сразу же, словно верные псы, прильнули мокрыми носами к ее ладони, давая гладить лобастые головы.

С невероятной скоростью замелькали перед глазами картинки воспоминаний. Их первое испытание, в котором она сделала шаг навстречу Лэйк. Та осторожно принюхивалась к ней, присматривалась, кружила вокруг, пока Найрин не обняла ее, крепко-крепко и очень искренне. И когда обняла – Лэйк сразу же обмякла довольной тряпкой и села рядом, отказавшись уходить куда-либо еще. И с Торн было то же самое: достаточно было одного искреннего взгляда, одного искреннего поцелуя, даже не слова, а поцелуя. И все, все барьеры пали, вся ненависть исчезла, и Торн улеглась возле нее, вывалив из пасти алый язык и подставляя загривок под ее тонкие пальцы. И для этого Найрин не нужно было ничего доказывать. Ей вообще не нужно было ничего доказывать ни себе, ни другим. Ей нужно было только немного искренности, и все.

Найрин поняла, что смеется во всю глотку, согнувшись пополам и хватаясь за живот. Торн рядом суетилась, пытаясь понять, что с ней, тормоша ее одеяло, Анкана удивленно взирали на нее, хлопая глазами и отстранившись. А Найрин все никак не могла успокоиться, потому что это было смешно, впервые в жизни по-настоящему, от души, от всего сердца смешно. И на миг ей показалась чья-то другая улыбка, и чей-то другой смех, заливистый хохот кого-то, кто в немыслимой высоте неба хватался за живот и надрывался от колик, наблюдая за всей их глупостью, всей их суетой, всей их игрой, которую они считали такой серьезной, такой серьезной!

- Роксана, какая же я дура! – выдавила из себя все-таки Найрин, отсмеявшись и закрывая ладонями лицо. – Какая же я слепая дура! Вот просто немыслимая!

- Что такое, Найрин? – прозвучал рядом напряженный голос Торн.

Чувствуя ни с чем не сравнимую легкость, Найрин отняла руки от лица, поймала ладонь Торн и прижала ее к губам, не заботясь о том, смотрит на них кто-то или нет, кто и что о ней подумает. Лицо Торн моментально стало алым, как свекла, а в глазах отразился ужас.

- Я люблю тебя, Торн дель Каэрос! – расхохоталась Найрин вновь, глядя на ее перепуганную морду. – Люблю тебя всем сердцем! И поражаюсь тому, как ты можешь все это время любить такую дуру, как я!

- Чего? – переспросила Торн, глядя на нее с совершенно бестолковым видом.

А Найрин повернулась к Анкана и взглянула на них, впервые честно и открыто, наплевав на всю свою подозрительность и вечные сомнения. И увидела их тоже по-другому: очень умными, очень серьезными, глубоко самоотверженными людьми, людьми, которые жизни свои отдали без единого слова протеста, целиком и полностью во благо служения всему остальному миру. И Найрин вдруг поняла, что преклоняется перед ними и перед их жертвой, перед их силой и стойкостью стоять на своем, несмотря ни на что, перед их бесконечным терпением и этой кропотливой незаметной работой, которую они делали упорно изо дня в день, делали для нее самой и для всего мира.

- Спасибо вам! – от всей души сказала она. – Спасибо вам за все!

- Мы ничего не сделали, зрячая, – мягко улыбнулась ей Истель, и в ее взгляде был покой. – Ты все сделала сама.

- Это не так! – счастливо рассмеялась Найрин. Сил почему-то прибавилась, и она смогла подтянуться на руках и сесть в постели, а потом низко склониться перед Анкана, едва не сложившись пополам. Улыбнувшись одеялу прямо перед собственным лицом, Найрин вновь повторила: – Спасибо вам за все! Я поняла!

- Вот и славно, – кивнул Рольх, и его теплая ладонь легла ей на макушку, погладив по коротким волосам. Найрин вскинула голову: ведун улыбался, и в глазах его не было ни намека на желание или что-то еще, хотя она больше и не сдерживала свой дар, совсем-совсем. Он улыбался ей, как когда-то давно улыбался другой мужчина. Найрин помнила лишь его карие глаза и теплые лучики морщинок в углах. И бесконечную нежность отцовских рук, в каждом прикосновении которых была любовь. – И могу тебе сказать, зрячая, – все с той же улыбкой добавил Рольх, – что так ты выглядишь гораздо лучше, чем раньше!

Найрин ощутила, как на глаза наворачиваются слезы. Теперь она видела исходящее от собственной кожи сияние, едва заметное серебристое свечение, и, взглянув на лицо Торн, поняла, что права. Та смотрела на нее теперь иначе: не болезненно надрывно, и не сдержанно тоскливо, нет. Она смотрела тепло и мягко, прямо в самое сердце Найрин, и она любила ее глазами, каждой искоркой, застывшей будто капелька смолы в черных зрачках.

- Ты разрушила барьер, зрячая, – проговорила Истель, наконец отнимая от ее тела жгуты энергий, и глаза ее погасли. – Все, теперь ты свободна. Я помогла тебе ровно настолько, насколько я в силах это сделать. Раньше ты слишком быстро уставала и слишком долго восстанавливалась именно из-за собственного блока, выставленного на даре. В дальнейшем таких проблем у тебя не будет. Думаю, ты восстановишь силы в течение двух дней, и этого как раз хватит на то, что тебе поручит Великая Царица.

- Создатель улыбается миру, и мир спит в его ладонях, а сны его безмятежны и тихи, – задумчиво проговорил Рольх, и Найрин показалось, что это фраза из какого-то катехизиса. – Он делает все ровно тогда, когда оно должно быть сделано, и готовит свои орудия для цели, которую они должны будут выполнить.

- Но если все было так просто, Дети Ночи, если все эти годы мне нужно было лишь избавиться от моих барьеров, почему же этого не случилось раньше? – взглянула на них Найрин, чувствуя лишь удивление и любопытство, но больше никакого раздражения.

- Потому что хороший инструмент – тот, который сделан с любовью. А лучший инструмент – тот, который хочет, чтобы его использовали, и изо всех сил сознательно стремиться сотрудничать, – тихо отозвалась Истель. – Тебе нужно было понять все это самой, самой к этому прийти и очиститься от всего лишнего самой. И когда ты это сделала, ты стала лучшим инструментом. – Она улыбнулась. – Я всегда находила забавным лишь тот факт, что все это происходит одновременно: вещи становятся такими, какими должны быть, ровно в то время, в которое это должно случиться, не раньше и не позже. И в этом еще одна грань невыразимой красоты Создателя и мира, в котором Он растворен.

Они больше не сказали ничего, да больше говорить было и нечего. Кивнув Найрин на сбивчивый поток ее благодарностей, они развернулись и вышли из шатра, оставив их с Торн вдвоем. Та некоторое время недоверчиво поглядывала на цветущую Найрин, потом осторожно поинтересовалась, словно пес, который любопытно нюхал гнездо с пчелами: