Было смутное подозрение, что мальчика подселят к нему, и Эваллё не смог скрыть довольной улыбки.

– Вижу, тебя не покоробила материна идея поселиться со мной, – сказал парень, чтобы не тянуть молчание, и подошел к брату, протягивая правую ладонь.

– Как же… за шиворот буквально сюда приволокли, – усмехнулся Маю.

Не зная, что еще сказать, мальчик просто улыбнулся, отвечая на рукопожатие. Холодная, и, несмотря на худощавость брата, ладонь у Маю оказалась мягкой. Мальчик был склонен к полноте, но сейчас он напоминал мешок с костями. Эваллё скользнул взглядом по руке Маю. Светло-оливковую кожу покрывали темные веснушки. Веснушки были и на шее, и на ключицах.

Ухмылка Маю стала шире, сжав ладонь в кулак, мальчик ударил своим кулаком по его – так они здоровались раньше. Трудно поверить в то, что наконец настал день, когда их семья воссоединилась! Не скрывая своей радости, Эваллё обхватил брата рукой за плечи. Хотелось оторвать мальчишку от пола и завертеть, но парень сдержал порыв.

Маю был гораздо ниже его, а еще от мальчика разило табаком. Неприятно удивляло то, что младший брат пристрастился к курению.

Судя по зажатости, Маю было неловко в его комнате, и чтобы сгладить неудобство, Эваллё произнес:

– Получилось немного глупо, – парень глубоко вздохнул, борясь с усталостью; приступы не проходили для него бесследно, к тому же от действия препаратов возникало ощущение вялости. – Мы даже тебе комнату не успели подготовить. Вероятно, сложно почувствовать себя как дома – мы ведь почти посторонние люди, немало времени прошло с того момента, как мы виделись.

– Да забей… – проронил Маю. – Без бабушки всё по-другому.

Бабушка – так они звали бабку Сатина: это была их семейная традиция.

Голос брата в корне изменился: стал гораздо ниже, глубже и ровней, – но всё еще оставался голосом ребенка, которому только предстояло стать мужчиной.

Краем глаза Эваллё заметил, что вещи Маю не стал разбирать, оставалось надеяться, не оттого что постеснялся тут хозяйничать.

Парень отошел к стенному шкафу, собираясь переодеться. Обернувшись, увидел, что Маю смотрит на него во все глаза.

– Тебе холодно? – младший брат опустил обратно на постель покрывало, и Эваллё увидел под блестящей копной волос бесформенную серую футболку с надписью на спине «самый лучший ребенок это я».

Парень усмехнулся. Стремясь скрыть дрожь, сунул руки в карманы.

– Тебя устраивает, что теперь придется делить комнату со мной? – неожиданно спросил мальчик. Держался при этом Маю напряженно, вероятно, долго обдумывал разговор.

– Это всего лишь комната, и она велика для меня одного, – на автопилоте выдал Эваллё, на самом деле нужно было сказать, как он обрадован приездом Маю, но вместо этого зачем-то добавил: – У нас впереди много времени. Ложись спать, наверняка Рабия затевает что-то грандиозное, – тепло улыбнулся брату.

Маю размышлял над чем-то, нахмурив лоб. Казалось, мыслительный процесс стоил тому немалых усилий.

– Валя?

– Что? – немного удивленный, оттого что брат назвал его детским именем.

– Спокойной ночи.

– … и тебе, – механически отозвался Эваллё.

Примечания:

«Начал» – шеф, руководитель

Кубатон или куботан – небольшой металлический стержень, который зажимают в кулаке и бьют в чувствительные точки; разработан Сокэ Кубота Такаюки.

«Северный модерн» – архитектурный стиль национального романтизма скандинавских стран, Финляндии и Латвии конца XIX начала XX вв. Один из зачинателей поэт Эйно Лейно назвал его “неоромантизм”; включает в себя элементы декора внешних и внутренних помещений. «Северный» модерн соединил функциональную целесообразность с романтической эмоциональностью, подчеркнутую новизну композиционных приемов с претворением глубинных фольклорных традиций.

========== Глава III. Тиски ==========

Вконец отощавший кот

Одну ячменную кашу ест…

А ещё и любовь!

(Басё)

Последнее, что помнишь – твоё состояние ухудшается, врачи с тревогой переглядываются, и мир снова наполняется чернотой. Дальше нет ничего, никаких воспоминаний.

Десятый час. Распахнутые облупленные ставни, и ветер вынуждает их ударяться об стену снова и снова. Полумрак. Где-то в глубине дома остался включенным забытый торшер, и его свет просачивается в комнату. Старый любимый дом в столице. Теплое лето. Из маленького телевизора доносятся приглушенные звуки.

В пепельнице дымит белая сигарета. Стандартные бабушкины сигареты. «Virginia Super Slims». Ты помнишь – бабушка растягивала одну пачку на недели, а ты таскал у неё дамские сигареты.

Эта женщина старалась не курить при тебе. Если появлялась необходимость снять напряжение и расслабиться, она шла на кухню, закрывалась и доставала завалявшуюся полупустую пачку. Она всегда предпочитала эти сигареты прочим маркам.

Подавляешь желание прикоснуться к стенам. Здесь не так заметно все крушащее время, еще не проведен ремонт, и ты можешь провести по шершавым бумажным обоям, ощутить прочность белого камня.

Однако этот дом забыт, а хозяйка умерла.

Ты пропускал занятия в школе. С тех пор остались пробелы в знаниях, пустые пятна в голове, никто не знал, как тебе удавалось получать хорошие оценки. Тебя не заставляли ходить на уроки, в твоем прошлом была какая-то тайна, неприятная, ты не можешь вспомнить.

Твоя бабушка – известный продюсер и ты верил, что она может всё, ты был её единственным близким по духу человеком, и она прощала тебе любую провинность. В детстве бабушка увезла тебя в свой особняк в Хельсинки, и ты перестал видеться с родителями.

Пытаешься сделать шаг вперед, но что-то препятствует, отталкивает назад. Ты опускаешь ладони на нечто бронзовое, холодное и твердое, как камень. Отворачиваешься, но позади нет ничего, только синевато-коричневый туман. Перед тобой – комната в прошлое, и снова оглядываешься – туман, лужи воды на полу. Звонкий стук капель. Дымка обволакивает тело, и ты вновь и вновь вглядываешься в бесконечный мрак позади себя. Отводишь взгляд. Упираешься ладонями в бронзу. Впереди словно в зеркале отражение – бабушкина гостиная, но не можешь сделать и шага, ты заперт в огромной бронзовой раме. Мысы ботинок упираются в раму, ты поднимаешь ногу, желая перешагнуть жалкое препятствие, колено задевает плотный, немного хрупкий воздух, как от старых красок на холсте. Запах застарелых красок кружит голову. Оборачиваешься на клубы тумана за спиной и чувствуешь прохладу. Белая рубашка слабо колыхается, как от порывов ветерка, чувствуешь озноб.

В комнате видишь себя. Ты выглядишь как-то иначе, но всё же это ты. Смотришь на человека, которого принимаешь за себя. Тот сидит в глубоком кресле и маленькими глотками пьет шампанское из бокала. Его черные волосы коротко подстрижены, на нем светлый костюм, ослепительно-яркого светлого, почти белого оттенка. На безымянном пальце нет кольца, но у него полно других перстней и колец. Он – это ты, но ты заперт в раме, а он сидит по другую сторону, в мягком кресле, закинув ногу на ногу и привольно откинувшись на спинку. Кожа светлая, с золотистым отливом, волосы блестящие и гладкие, как твои. Видишь свое лицо, то же неизменное выражение. Надавливаешь на бронзовую раму, но открыть не удается. Замечаешь, что у человека, похожего на тебя, глаза ярко-карие, не мягкого приглушенного оттенка, будто какао в чашке, не землистого черного окраса, без медных переливов драгоценностей, не медового и не золотистого. Глубокие, темные. Не можешь отвести от них взгляда.

– Кто ты?

Словно горло распухло… Собственный голос кажется хриплым.

– Сатин Холовора, – отвечает твое зеркальное отражение.

– Нет, такого быть не может. Это имя – моё.

– Я – настоящий Сатин, а ты всего лишь подделка. Ты украл моё имя, – говорит мужчина заученным механическим тоном. Он меняет положение, отводя руку с бокалом в сторону. Переводит на тебя настороженный взгляд.