– Сука, поговори у меня! – плевать на языковой барьер, эта выхухоль с коровьими глазками проглотит что угодно.
На гневное восклицание обернулся толстяк, как и предполагалось, и ухмыльнулся, видимо, понял, что Сатин его засек.
– Что заришь глазенки?! – развязно бросил Холовора, разводя руками. – Никак не могу понять: ты просто бесишься в моем присутствии, или я просто волную «твоего стручка»? – В голову снова что-то ударило, тело плохо слушалось, то и дело напоминая о нуждах организма назойливым нытьем. – Да он у тебя уже весь жиром оплыл! Верно, сыновья выходят жирными, как ты сам! – изобразил рукой затрясшийся пудинг. Да его самого сейчас трясло от бешенства.
– Хакудзин, кисама! [Белый! Сволочь!] – тут же взревел тощий японец с горшком в руках; кажется, там была налита пахучая похлебка.
По спине ручьями катился пот. Как же тошно! Ему совсем не горело стоять тут и выяснять отношения, но еще меньше ему хотелось, чтобы какой-то деревенский увалень с толстыми ляжками пускал слюни на его дочь.
К головной боли присоединилась тошнота – он сам виноват, не надо было размахивать руками и кричать. Но Сатин уже не мог остановиться, ноги сами несли к тем уродам. Каких-то пару шагов и он расплющит их морды о барную стойку.
– Тацу!! [Прекратите (остановитесь)!!] – вклинился между ними старик, грубо расталкивая локтями. Дерьмо собачье! Этот старикан ему понравился…
Тот велел всем выметаться вон, даже тем, кто не участвовал в скандале. Тучный здоровяк предпринял еще одну попытку протаранить старика, глазея на Сатина – и не ясно было, чего в этом взгляде больше: холодного любопытства или брезгливости, смешанной с презрением. Так смотрят на редкое насекомое. Руки вновь обрели свободу, как будто отхлынула давящая и сковывающая волна, и тут же всё тело, от кончиков пальцев на ногах до макушки, обуяла слабость, еще терпимая… не настолько сильная, как раньше, когда сознанием пытался завладеть двойник.
– Мата аеру, [Еще встретимся] – процедил на прощание толстяк. Сатин не без удовольствия отметил, что бормочет японец с сильной отдышкой. Не успели они повздорить по-крупному, а толстяк уже потом изошел.
Хозяин загорланил что-то неразборчивое, и толстяк был вынужден покинуть заведение, быстро и бесшумно.
– Ки-о-цукетэ-нэ. Хай? [Будьте внимательней, хорошо?] – надавил на его плечи низенький старик, слегка встряхивая. – Хай? [Хорошо?]
– Ээ-ээ… [Ладно-ладно…] – протянул Сатин, отмахиваясь.
Изнурительные поиски, постоянное напряжение и недосыпание выпивало из тела все соки, а жара действовала на него словно яд, сжигающий и изводящий. Всему виной настырность, с которой Сатин вел эти поиски, объясняя это беспокойством за дочь. Ему нужно больше спать и меньше напрягаться. Сколько он сегодня спал? Часов пять? Остальное время проворочался, наконец, не выдержал и вышел на улицу. Не зная, чем заняться, отправился бродить по территории рёкан. Площадь была в тени, солнце вставало с другой стороны дома. В ожидании завтрака весь измаялся и, после длительного раздумья, прошел на кухню, где, как ни странно, уже вовсю орудовали местные кулинарки, те сытно накормили его, после чего он покинул гостиницу, с намерением не возвращаться туда до ужина.
Освободившись от непомерного количества жидкости, застегнул ширинку, чуть не сломав ноготь.
Что он здесь делает? Зачем ищет на руинах? Можно сдаться и вернуться домой.
Домой… Нет, он не сможет находиться где-то за тысячи миль от детей, не зная, что с ними.
Развязал шнуровку на сандалиях и высвободил ступни. Присел на поваленное дерево на заднем дворе паба, как раз напротив кривого забора и закрытой на щеколду калитки, ведущей к жилым домам. Ветви обрезали, остался голый ствол, с сыпучей подгнивающей корой, и теперь не было возможности определить, что когда-то за дерево цвело. Облокотившись спиной о заднюю стену паба, откинул голову и проглотил комок в горле. С этой стороны улицы сильнее ощущался ветер, пускай и теплый, душный, но благодаря нему тошнота отступила и немного голова остыла. В руках по-прежнему держал сандалии, сжимая невесомую кожу. По траве скользил ветерок, щекоча обнаженные ступни. Рядом приваленная к бревну стояла бутыль сиотю. На вечер. Непреодолимое желание напиться сейчас… здесь в уютном месте, за пыльной шумной улицей, пропало. Даже, казалось, мозги кто-то проветрил, и можно теперь было думать о том, куда направиться дальше.
Он совсем не знает, что делать. Как найдет их без чужой помощи? Что с Янке?
Персиваль его не услышит. Уже давно не удавалось поговорить с добрым доктором без посредников. Персиваль звонил пару раз на Хоккайдо узнать, как продвигаются поиски, натыкался на хозяйку, даже обратного номера не оставил. Похоже, Персиваль не счел нужным посвящать его в свои дела, говорил только то, что касалось его непосредственно.
Надев сандалии, поднялся с бревна и отрешенно расстегнул рубашку, по спине тут же пробежался ветер, высушивая кожу.
Только на водительском сиденье вспомнил про ремень, который так и был бесстыдно расстегнут. Поднял верх машины и выглянул в окно. В салон проникал свежий воздух. Дал назад, развернулся и покатил от деревни. По земляной дороге обогнул запущенное поле, где трава вымахала по грудь, а жалкие сухие растения с колючими цветочными головками продолжали неуклонно расти. Лес на востоке сместился ближе к дороге. С левой стороны поле накрыла громадная тень. Сатин заглушил мотор и остановился посреди развилки. Справа кочегарило солнце, местность утопала в жарких лучах. Зазывный ветер приносил освежающий запах дыма, горьковатый – сасанквы [японская ромашка] и травы, запревшей после стольких недель пекла. Мужчина сидел в машине посреди пустынной дороги, вокруг – запущенные поля и стрекот кузнечиков в зарослях. Тихо, ненавязчиво шумели кроны деревьев. Аромат дыма Сатин помнил по родным краям… запах хорошо пробуждал воспоминания, роза не вернет обратно на свадьбу, будь она красной или розовой, кустовой, с острыми шипами… но запах цветов, запах – да; ни расстояние, ни время уже не будут играть никакой роли. В детстве Фрэя верила, что в траве скрываются феи, они спят в цветочных бутонах, а на утро, когда бутон распускается, вынуждены прятаться в поле или в лесу. Зимой их крошечные сердца обращаются в лед, а сами феи превращаются в сверкающие кристаллы и ждут появления первых цветов. Фрэя зачаровывала его своими легендами, в кого она только ни верила: тролли, гномы, вампиры, эльфы.
В памяти всплыло её день рождения, жаль, что его не было там… Было приятно вспоминать все эти девичьи восторги по поводу поцелуя или стыда, когда она поняла, что обидела подругу, переключив всё внимание на Икигомисске. Он не хотел, чтобы это оказалось последнее, что она испытает в жизни. Эти короткие заметки стали для него драгоценностью, потому что принадлежали дочери, они были ею, говорили её устами и видели её глазами. Выходка Янке на дне рожденье не разозлила, после всех запоев, того, что эта темнокожая макака сделала – черт, он воспринимал Янке как родного – он любил этого парня, наверное, любовь заключается на небесах, а людям ничего не остается, как смириться с ней. Он вытащил парня из выгребной ямы и не пожелал бы такого никому, конечно, он не хотел бы, чтобы Янке вновь там оказался. Правильно, приведя незнакомца в дом, он не изменил бы своего решения. Каждый совершает ошибки, а жизнь, жизнь она переменчива.
Нет ничего хуже, чем оказаться на пороге сорокалетия одному, где-то в полях, на окраине северного полуострова. Нет страшнее времени, потраченного впустую, оседающего тяжелой ношей на плечи. Он никогда бы этого не понял. Не понял бы, что живет так один раз, второго шанса может и не представиться, доктор Персиваль не всегда будет рядом. Это кажется несущественным, пока молод, пока полон надежд, но после многих ушедших лет, упущенное время, оно дает о себе знать.
Скоро кожа покроется морщинами, ногти побуреют, волосы истончатся и начнут выпадать, зубы станут крошиться. Персиваль дал ему передышку, но не вылечил от смерти, абсолютного лекарства нет в этом мире. В прошлый раз разрушение затронуло одно сознание, и доктор (или, быть может, фатум) излечил его, но, а как быть с тем, что осталось внутри? Что глубоко засело и понемногу уничтожает его. Он уже родился с дефектом, а после изъян унаследовал Эваллё. Изначально он был запрограммирован на подобный финал, паразит внутри лишь дожидался своего времени. Какая-то дрянь в крови, что-то неуловимое, зыбкое, сводящее с ума. Двойник возвращается вновь и вновь, будто ждет своего часа. Пока не найден способ навсегда освободиться от дряни, надо продолжать надеяться, что Эваллё не постигнет та же участь.
