– Душ! – с ним еще не покончено, он еще обязательно встретится с этим металлическим скрипящим человеком в марлевой повязке.

То, что его могут поколотить, оскорбить, затоптать в грязи – не самое страшное.

Два раза в неделю – душ. Сатин оказывается в темном помещение, будто тюрьма экономит на свете. Перегородок нет – это объясняется тем, что за заключенными проще наблюдать, когда нет перегородок. В кладке на стенах, на месте разворошенных гнезд – длинные погнутые краны, голый пол с лужами, капает вода, и осыпаются пласты ржавчины, в дальнем углу кучей навалена битая кладка. Он недоуменно оборачивается на свою охрану.

– Нет, это здание очень прочное, а вон там, – отвечает на его негласный вопрос чернокожий динозавр-токсикоман, показывает на обломки, – чьим-то черепом хотели проложить путь на свободу; не получилось, – показывает свои зубы, ухмыляется.

– Душ! – появляется какая-то женщина, настоящая мужененавистница, врубает сильный напор и толкает Сатина вглубь комнаты. Вода сначала ледяная, но постепенно начинает теплеть и окончательно останавливается на отметке градусов пятнадцати. – Летом экономим тепло, – мертвенным голосом объясняет она, видя шок на лице иностранца.

Крысы выживают без горячей воды, они находят свой водосток и прыгают туда, прячутся в сырых канализационных люках…

Женщина не уходит, подозрительно смотрит на него, вытягивает вперед свою палку.

– Его обыскали?

– Да. У него ничего нет.

Она кричит на него. Сатин не представляет, на что она способна в гневе. Лучше её не злить, они будут его унижать, проводить свои идиотские процедуры… Он должен всё это вынести, он должен быть смиренным и послушным, он забудет о своей семье, не заговорит о ней больше; у него будут брать идиотские анализы, но он не позволит, чтобы хоть кто-то узнал о тайне его сына, он не позволит, чтобы Эваллё заперли в лаборатории, он сохранит этот секрет, иначе судьба парня будет разрушена. У него нет семьи, если он будет настаивать на обратном – ими заинтересуются, и всё полетит к чёрту, однако… без него, всё, что было выстроено за эти годы, просто развалится, но не всё ли равно?

– Поторапливайся, – женщина поднимает верх черные изогнутые брови, стучит палкой по ладони.

Без тебя всё развалится, каждый день, проведенный здесь, приближает твою семью к той минуте, к тому моменту, когда уже нельзя будет что-либо изменить, когда всё будет безвозвратно потерянно.

– Замолчи.

– Что ты там бормочешь?! – женщина пододвигается ближе, отчетливые хлопки палки по раскрытой ладони, черные глаза впиваются в него.

Сатин толкает надзирательницу и отступает к выходу, он не собирается пресмыкаться перед этой женщиной, он не будет пресмыкаться перед женщиной… или мужчиной.

Не всё ли тебе равно перед кем чесать задницу?

Женщина начинает вопить, вскакивает с мокрого пола, топает своими ботинками за его спиной. Его хватают динозавры. Без церемоний, кто будет думать об ушибах какого-то заключенного? Никто.

На тебя жалко смотреть.

– Заткись!! – он пытается прогнать надоедающий звенящий голос, вкрадчивый, мягкий… Пальцы машинально тянутся к ушам, намереваясь подавить чужеродное вмешательство, точно так же пытаясь подавить внезапную вспышку агрессии и слепой ярости. Но голос в голове нежен, он почти что не отличим от шепота любовницы. – Прошу тебя, замолчи… – он с силой стискивает челюсти, но слова прорываются наружу, и он уже не может отличить свой голос от голоса двойника. Это двойник просит его замолчать, не нести всю эту классическую муть, пытается навязать ему свою модель поведения, руководить его агрессией, сломать что-то, разорвать в клочья, развалить, разрушить, надругаться. Его руками. Руками Сатина.

На него кидается женщина, кричит непонятные слова на непонятном языке, Сатина ударяют головой об стену, он пытается оттолкнуться от стены руками, сопротивляется; стена скользкая и неровная, вертит головой, удар палкой приходится по животу. Боль – это не самое страшное.

Я никогда не хотел быть женщиной. Ты такая слабая и беспомощная, если рядом нет надежного мужчины – и ты начинаешь таять. Нет ничего хуже женской зависти. Пресмыкаться перед женщиной, даже перед собственной матерью… это унижает наше достоинство. А кто твоя мать? Ты знаешь, она умерла? Где твоя мама? Или она ждет, когда ты навестишь её?

Сатин прислушивается, упирается ладонями в стену. Динозавры что-то кричат, женщина визжит. Он ударяет сучку по лицу так, что та валится на стену и зажимает нос, к сырому запаху душевой примешивается едкий запах крови.

– Ах ты, помойная свинья! Хочешь, чтобы мы скормили твои свинячьи потроха собакам?! Не хочешь быть чистым, что ж пускай от тебя воняет, как из сточной канавы! – его обливают помоями из ведра, типичное развлечение в тюрьмах жарких стран – облить дерьмом или блевотиной, чтобы воняло за версту. – В одиночную камеру!

Сатин садится на полу, за дверью слышится твердая поступь тюремного охранника. После того случая, на следующий день его увели в комнату со странными орудиями.

Мужчина пододвигает колени к груди и утыкается в них лицом, обхватывает голову. Нары наводят тоску, вся эта комнатенка давит, вызывает мигрень, голые обшарпанные стены как стенки колодца. Сатин наплевал на свою мать, нет, он едва ли знал её.

Ты всегда мог поинтересоваться, как она живет, здорова ли. Как папа… Но ты не предпринял ни одной попытки найти её, ты спрашивал о ней у бабушки, но сам ничего не сделал, чтобы её найти, ты верил, что у тебя не получится с ней встретиться, что ты не можешь или у тебя не было времени, ты был занят, чтобы увидеться с матерью, ты обманывался и других обманывал, ты просто боялся, но ты убеждал себя напрасно. А теперь ты боишься, что тебя бросят твои дети, точно так же, как ты не решался набрать номер собственной матери всю свою жизнь, – они отвернутся от тебя, отвернутся, если узнают, какой ты трус. Ты знал, что твоя мать жива… я-то знаю, я сам прошел через это. Возможно, она болела и звала тебя, даже если презирала, она все равно продолжала оставаться твоей матерью. Твои дети поступят с тобой так, как ты поступил с матерью. Относись к другим так, как хочешь, чтобы относились к тебе. Я понимаю…

– Моя мать презирала меня? – голос в голове не слышит его или просто не желает отвечать на вопрос. – Почему? Потому что я – чудовище?

Охранник заглянул в зарешеченное окошко на железной двери; несколько секунд изучал сидящего на полу заключенного, Сатин оторвался от своих коленей и поднял на него лицо, встретившись глазами. Холовора скривил губы в ледяной улыбке, этих людей тянет к нему, как магнитом, но есть еще кое-что, чего они не могут объяснить. Он спокоен, уголки губ выпрямляются, и он приоткрывает губы. Им следовало сразу отправить его в специализированную тюрьму, но нет, они алчно вцепились в его тело. Каждый день его уводят в тот кабинет, где проводят свои эксперименты. Всё это вымотало и основательно истощило его тело, но он стал сильнее духом, они просто оказывают ему услугу.

Он обязательно выйдет из этой тюрьмы, он осознает свои преступления, его без суда приговорили к пожизненному заключению.

Кто-то ворует его мысли, кто-то управляет им, настоящим Сатином, кто-то в его голове. Он, двойник.

Сатин под внимательным взглядом надзирателя, который звенит ключами, приподнимается на ноги. Охранник на мгновение опускает взгляд на замочную скважину, вставляет ключ, тупой звук.

– Дурак, – Сатин нагибается и подхватывает пальцами сороконожку, её мягкое эластичное тело извивается между пальцев, лапки щекочут кожу.

Надзиратель отпирает дверь, тянет на себя. Холовора склоняет голову на бок, твердые ножки щекочут ладонь.

Он не позволит так обращаться со своим телом, покалеченной душой, он в состоянии постоять за себя перед этим внематочным ублюдком.

Сатин швыряет сороконожку в лицо надзирателю.

Это страшно? Пускай почувствует, каково приходится нам с тобой… Мы так боимся тюрьмы, потому что там остаемся наедине с собой, и это страшно. Никто не учит приспосабливаться к этим условиям, и каждый ожесточает свое сердце, тюрьма меняет людей, и кому об этом лучше знать, как не нам с тобой?