Оставался третий вариант. Джон таки был вытеснен Кукловодом на какое-то время, чтобы после разбить Зеркало окончательно, будущее состоялось такое, какое оно есть, но Фолл решил его изменить. Что-то ему не понравилось в пережитом в особняке. И он готов...

На что, строитель теории заговора? Зачем Джону, богачу, аристократу, теперь ещё и мужу такой девушки, как Софи...

На этом месте не заскрипеть зубами стоило некоторых усилий.

Зачем ему что-то менять в будущем, где доказана его невиновность, где проклятие осталось позади? Глупость.

Но тогда я вообще не вижу адекватных причин посылать нам записку. То, что должно произойти, произойдёт.

Я параноик. Никакого проклятия нету, а я на самом деле в психушке и вижу длинную кривую галлюцинацию.

Закрыть глаза. Теперь вместо приятных золотисто-зеленоватых светотеней, мерцающих под шуршащей кроной дуба, изумрудно-серая пустота.

Поговорю с Джоном. Это его личность, его тело. Записку показывать не буду. Что-то не то в ней, не так

Даже если Фолл для чего-то пытается изменить будущее

Мысль плавно растаяла, оставив его в шелестящей тишине.

В руку ткнулось что-то мягкое. Перо разлепил глаза и узрел Табурета. Кот, не дождавшись от него реакции, дрогнул кончиком хвоста и отправился, как выяснилось, рыть неподалёку в песке ямку.

Арсений поднялся, ощущая во всём теле ломоту и усталость.

Джон слушает своего Перо внимательно. Проклятие. Кукловод. Вернуть. Нарисовать? Снова вытянуть в реальность. Арсень точно не знает, как возвращать, но думает, рисунок – верный ход. Кукловод зависит от своих изображений. Джон смотрит на перекосы теней в коридоре – вышли, разговор не для чужих ушей. Джон думает. Вспоминает. Сравнивает.

Стоит ли игра свеч? Кукловод пожирает мысли и личность, он крадёт время жизни, и без того недолгой. И после его царствования внутри будто выжженная пустыня.

Стоит ли?

Менять маньяка на одержимого, добровольно уходить в никуда. И вопрос задаётся не: «Как я хочу поступить?» – а: «Как поступлю»?

Они все жертвуют личной свободой во благо общей.

Джон слушает хриплый голос, а взгляд плавает по тусклой коридорной темноте. В сущности, сейчас предлагается альтернатива действия альтернативе медленного растворения в болоте уныния, которое потихоньку затягивает обитателей. Действие приятнее, полезнее, меньше давит на нервы. От него требуется всего ничего – отказаться от себя на некоторое время. Как он заставил отказаться марионеток, притащив сюда, заковав, опутав.

Другое страшно. Сейчас Кукловод внутри зародышем. Теплится еле мерцающий уголёк, согревая вечную мерзлоту, оставшуюся после смерти семьи. Согласие означает, что уголёк раздуют, раскормят, а потом, когда пламя разбушуется, грозя сжечь дотла всё сущее – зальют. Загасят. Ну, хоть не растопчут, как в прошлый раз.

И уголька не будет. Придётся самому растапливать мерзлоту, или, если не сможет, строить иглу, укрываться шкурами и делать вид, что не мёрзнешь.

Арсень молчит. Тает. Растворяется в неосвещённом коридоре. Ждёт ответа. А Джону отвечать не хочется. Выбирать не хочется.

– Ты говоришь очень логично, – свой голос будто чужой, пропадает в мягком сумраке. – Я мало знаю о проклятье. Но даже я понимаю, что его нужно ослабить.

– Это согласие? – уточняет Перо.

– Я, знаешь ли, был бы не прочь изобразить глубокую задумчивость. Но заканчивать нужно.

Джон растопыривает пальцы, протягивает пятерню между собой и Пером. Всматривается в то, как её поглощает тьма. Чувствует кожей её тёплое покалывание.

– Я не хочу возвращения Кукловода. – Спокойно констатирует. – Он выпивает меня. И в то же время отголоски Кукловода очень яркие, без них потом… тускло. Ты можешь понять это? Каково терять половину себя, пусть неестественную, больную, но яркую?

Перо смотрит на него из тени. Взгляд почти не видим, но ощутим.

– Уничтожение портрета ударило не только по Кукловоду. Художник сказал ему перед тем, как погибнуть, что писал не столько краской, сколько кровью. Его и своей. Метафорически, разумеется, но от этого, как ты можешь понять, не менее больно. – Он хмыкнул. – Когда я попал в будущее, ощущал себя мертвецом. До тех пор, пока не вернулся в особняк. Если ты об этом – тогда да: я могу тебя понять.

– У тебя удивительный талант понимать, Перо. – Джон опускает руку, позволяет взгляду растечься по окружающему, не задевая светлого пятна-Арсеня и провалов окон. – Я пойду на это. Но перед этим хочу хотя бы несколько часов провести с тобой, как тогда, в библиотеке. За чаем, горячей водой, без всего – неважно.

– Пожалуй, я даже знаю, где достать дрова, – отзывается Арсень задумчиво. – Ящики на чердаке никто ведь не трогал? К тому же, есть старые газеты. А в качестве чая могу предложить смородиново-мятный отвар с намёком на привкус сахара.

– Хорошо. Поговорим, а потом ты меня нарисуешь. Когда?

– Можно не откладывать. Если сегодняшняя ночь не кажется тебе паршивее других для культурных бесед, буду ждать в библиотеке к полуночи.

– Договорились.

Решение стало облегчением. Обрисовало перспективы. Набросало определённый план действий. Как будто оно действительно было шагом вперёд.

– Говорят, когда бабочка только рождается, её хитиновые крылья такие мягкие, что не могут противостоять даже слабому ветру, – тихо рассказывает Исами, отжимая в тазу тряпку. Плещет вода, взблёскивает, ловит прозрачным янтарём блики свечи.

Исами кладёт отжатую тряпку на горячий лоб Райана. Температура не такая сильная, как вчера ночью.

Дракон недоволен, что за ним ухаживают. Как всегда. Но он останется жив – Джеймс сказал. Антибиотики нашлись вовремя.

– Опять твоя сказка? – осведомляется он резковато между приступами кашля.

Она отрицательно качает головой.

– Нет. Это не сказка. Но легче слушать чужой голос, когда не можешь уснуть.

Он что-то бормочет и отворачивается. Не лежит уже которую ночь, спит урывками, по полчаса. Пока сидит, дышать ему легче; когда ложится, кашель начинает донимать с утроенной силой. Потому они притащили несколько подушек ему под спину, и Дракон спит сидя, опираясь на них спиной.

– В крыльях бабочки есть прожилки, и в тот миг, когда она выползает из кокона, а крылья её смяты, бабочка должна сквозь боль и страх расправить их. Прожилки на самом деле трубки, и свистящий ветер наполняет их воздухом. Воздух расправляет складочки на мягкой ткани, а трубки-прожилки проводят его к каждому участочку крыла, как кровь питает сосуды, а вода – жилки листа. Бабочка вся наполняется воздухом, она дрожит, будто огонёк свечи, что вот-вот угаснет. Но воздух не ломает крылья, а даёт им отвердеть и стать способными к полёту; и спустя несколько часов после рождения трубки закрываются, становясь просто каркасом крыльев, и новорождённое дитя воздуха делает первый взмах.

Исами помолчала, глядя на отвёрнутый профиль Дракона. Он спокоен и слышит каждое её слово. Но что там, за границей его мыслей?

Сегодня она едва не пережила его смерть. Побыла матерью для умирающего подростка и стала на два часа бабочкой; погрузилась в воды озера Мёртвых и врала, чтобы отпустить души на покой. Ела сладкий сахар, вдыхала аромат благовоний из можжевельника. Если бы к этому добавить влажный хруст, с каким её меч распорол бы грудь Обезьяны... Но разве есть на свете что-то совершенное?

Зато теперь она вернулась к Дракону и может рассказать ему сказку.

Исами слегка жмёт горячие, влажные от пота пальцы.

Она снова вспоминает себя на полу, тяжесть нарисованных крыльев. Брат подарил ей крылья, напомнив эту историю: разве бабочке не тяжело носить свои затвердевшие крылья? Вся жизнь её – трепетание на воздухе, воздух поёт в её крыльях и обтекает её крохотное тельце, и он же…

– Когда я узнала об этом, то подумала...

– О чём? – перебивает Райан. Он думает о своём и историю уже забыл.

– О крыльях бабочек. Тогда я задалась вопросом, что происходит с бабочкой осенью? Может быть, за лето крылья истончаются, становятся хрупкими, и тогда прожилки вновь открываются, чтобы стать трубками? И ветер, проникнув внутрь крыльев, ломает их, как сухие листья.