Исами дописывает последний, выпрямляется, оглядывая ровные ряды знаков.

– «И осенью хочется жить

Этой бабочке: пьёт торопливо

С хризантемы росу».

– Это стихотворение? – тихонько спрашивает Кэт.

– Да. Трёхстишие японского поэта Басё. Мне показалось, оно подойдёт к фотографии. Или это картина?

Исами скидывает с плеч плед, но не до конца, обнажая спину.

Кэт, вздохнув, достаёт из сумки баночку какой-то краски, примеривается к рисунку на полу.

– Это со спины, значит…

– Ты что, боди-артом занималась? – осведомляется Арсений, устанавливая старый штатив из фотолаборатории.

– Не совсем… Я просто визажистом работала, – поясняет девушка. – Но основы-то понимаю.

– Спасибо, блин, а то уж думал, самому придётся выкручиваться.

Кэт многозначительно хмыкает, продолжая рисовать на спине Тэн основания крыльев. Она намного повеселела, будто ожила.

На её художество уходит ещё полчаса, за которые Перо успевает установить фотоаппарат, отражатели из картонок и подобрать нужные настройки. Плюс к тому фонарики и одна лампа, работающая от аккумулятора. Дефицит, но чем не пожертвуешь во имя искусства.

Потом Исами окончательно избавляется от покрывала. Она босая и завёрнута в полупрозрачный тюль. Девушки сумели как-то закрепить его на манер платья, но слои ткани очертаний тела не скрывают.

Кэт делает последний штрих кистью, отходит, чтобы ценить свой результат. Исами оборачивается через плечо, и так заметно, что у неё ещё и глаза подведены чёрным, и кожа кажется бледней обычного. Ну точно – фарфоровая.

– Оставалось немного косметики, – довольная Кэт взмахивает чёрным карандашом, – ещё от хороших времён. Пригодилась. Мы целую банку светлой пудры извели, зато она теперь как… королева жемчуга.

Исами едва заметно улыбается и отворачивается. Чёрные волосы рассыпаются по плечам, она медленно опускается на пол, к своим крыльям. Кэт справилась хорошо – основания хорошо подходят к тому, что нарисовано на полу. Возможно, у девочки талант.

Она тихонько подходит, становится рядом, даже слегка приподнимается на носках.

– А остаться посмотреть можно? – спрашивает еле слышно.

Арсений махнул рукой в сторону табуретки и вскоре забыл о существовании девушки.

Тэн распластывалась на полу, а тени рисовали её выступающие лопатки, изгиб позвоночника, линии чёрных прядей, беззащитно вытянутые руки. Казалось, крылья эти для неё – непосильная ноша, то они тянут её в неведомую пропасть железные крылья, металлически изящные крылья, и сопротивляться у неё нет больше сил.

Исами прижималась щекой к полу, алая лента светилась в угольно-чёрных волосах.

Кэт по хриплым командам Арсения раскладывала рядом фонарики и задёргивала шторы бабочка в резких тенях, захваченная безжалостным светом фонаря; японка улыбалась безмятежно. Перо никогда не видел у неё такой улыбки.

Арсений, периодически говоря ей, как лучше лечь, или поправляя складки тюля, отснимал штук сто кадров, боясь только одного – что разрядится батарея; тени вились по коже, едва прикрытой полупрозрачной тканью, по обнажённой спине, по рукам, перетянутым алой лентой. Он снимал сверху, забираясь на притащенную стремянку, с табуретки, которую незаметно подтащила Кэт, от уровня пола, лежа на досках животом и приникнув к видоискателю.

В азарте попросил пару фоток без тюля, не надеясь, впрочем, на положительный ответ, но она позволила. Сняла ткань, сжалась в комочек (правда, Кэт пришлось быстренько подкорректировать рисунок на спине) – и вот – бабочка, застигнутая жестокой бурей; беззащитные линии, выступающие позвонки, открытая шея; попытка сохранить тепло, и вкрадчивые тени, ползущие по полу (пришлось резать шторы). Приближение осени?

После она снова облачилась в «платье», напоминающее теперь ну очевидно же паутину. Дальше снимали у стены. Алые ленты падали на пол, уже ненужные, нарисованные крылья обрели пугающую материальность. В зале было зябко, а Исами в своём образе, кажется, умирала или приходила в состояние покоя – после изломов, пульсации линий и болезненных сжатий фотограф запечатлевал мягкий абрис склонённого лица и плавные очертания обнажённых плеч, выступы ключиц, скольжение теней по изящному изгибу запястья, держащему у груди складки прозрачной ткани. Крылья смыкались над ней, как саван, а тени больше не были её врагами – принимали в себя, мягко лаская, растворяя в сумерках, и она алой краской написала на стене иероглиф, который назвала «раскаянием».

Последний кадр – к стене, обернувшись через плечо, и в тёмных глазах грусть. Но не безумная, а сходная с тихой тоской ноябрьского леса, замершего покорно в ожидании первого снега.

Улыбающаяся Кэт, чуть ли не подпрыгивая, помогла Тэн закутаться в покрывало. Арсений отключил вспышку и мигающий индикатором зарядки фотоаппарат, откинул ребром ладони со лба волосы. Лоб был мокрый. Он на секунду прикрыл глаза, не желая так быстро отпускать образ.

– Спасибо, брат, – сказала Исами. – Это был новый опыт, который я не забуду.

Перо мотнул головой. Она стояла в дверях с сумкой и выглядела как прежде – отстранённой и чужой. Или это всё вина бледной пудры.

– Не за что. Фотографии будут… нечто.

– Ты, наверно, так всем своим клиенткам говоришь, – хихикнула Кэт, тяня Исами за руку от двери.

– И тебе за помощь спасибо, – сказал Арсений вдогонку.

Лёгкие двойные шаги в коридоре быстро смолкли.

Он сел на пол, потихоньку возвращаясь из рабочего экстаза в обычный бренный мир. Серые стены, пятна туши, грязная кисть, скомканная бумага, которой он промакивал кляксы, разбросанные по полу куски ткани, валяющаяся табуретка… там, где проходила Исами, следы белой пыли-пыльцы-пудры на полу.

Ну и из привычного – ноющие руки, слегка свербит в пересохшем горле.

Хочется развалиться здесь же, на полу, да и отключиться к чертям. Психологическая приятная усталость от хорошо проделанной работы мешалась с привычным ощущением физического измождения и безнадёжности. Да и письмо...

Пока он тут занимается импровизированными фотосессиями, часы проклятия продолжают тикать.

– А к чёрту всё. Поднимайся давай, – вслух пинает себя Перо, рывком вставая с пола. – Хоть поспишь пару часов в комнате.

Ближе к вечеру Арсений ушёл во внутренний двор и сел под дубом.

Здесь было почти пусто. В дверях на всякий случай стоял Джим-подпольщик, пользуясь солнышком, Дженни развешивала выстиранные бинты и полотенца, а Зак хмуро нёс за ней тазик.

Мирная картина, если забыть, что у всех руки в бинтах, одежда в засохшей крови… ну и убрать с заднего плана чувство голода.

Неподалёку прогуливалась Кэт: на лавочке она оставила корзинку с шитьём, наверно, собиралась погулять и приняться за починку игрушек. Из корзины торчало несколько плюшевых «пациентов». И она совершенно точно выглядела лучше. Нашла занятие? Улыбнулась, заметив его взгляд, помахала и пошла к корзинке.

Может, дело в том, что она может делать что-то красивое. Да ещё и своими руками. Это привносит в жизнь смысл. А ещё она хорошо зашивала рваную одежду, значит, умеет рукодельничать

Точно, а вот сейчас она игрушечный хирург. Иглы, ножницы, нитки. Правда, у людей такие раны были бы несовместимы с жизнью

Перо отогнал эти мысли и вернулся к насущному.

«Надеюсь на твоё благоразумие».

Спрятал записку в карман. Он эти слова уже наизусть помнит.

Значит, не вызывать Кукловода.

Значит, не слушать Тень. Всё достаточно чётко и почерк Джона.

Да и подставлять им меня нет смысла.

Выходит, сесть на жопу и ждать развязки? Но я и так уже сижу. Развязка, эй, ты где? Такой момент упускаешь, я на жопе, а тебя нет.

Спиной ощущается неровность дубовой коры. Солнечные пятна мягко шелестят кроной, светлая зелень и прозрачное золото качают под дубом тени.

Странно уже то, что Фолл вообще отправил эту записку. Если там они так и не вызвали Кукловода, откуда Фолл знал об этом плане? А если вызвали... как бы он вообще написал записку?