– Пытаться осознать – и ничего. Через неё смерть прорастает. Я видел, как она носила в себе смерть, а та прорастала сквозь горло, горло…

Арсений резко обернулся.

Тень стоял за его спиной, может, уже давно. Серый болванчик без лица. Вокруг мерцала глубокая багровая мгла. Сквозь неё размытым контуром виднелось окошко.

– Она тебе нравится. Мне тоже нравилась. Я её хотел. Но не так как эти уроды, не насиловать. Я хотел её красками. Знаешь такое?

Арсений медленно кивнул. Потом, подумав, что тень может и не видеть, ответил:

– Больше, чем думаешь.

– Я хотел её поймать. Прошить нитями, пропустить их через её руки. Увидеть, как через неё прорастает смерть. Понять её сущность. Суть смерти… Это было нельзя. Тогда я подстрою... сделаю! Чтобы девчонку... чтобы её избили. Скажу, Кукловод ей благоволит. За это не любят. Её изобьют, и я увижу... это ему надо, как смерть прорастает... сорняк...

Я нарисую…

Голос тени менялся. То низкий, уверенный, то отрывистый и высокий.

– А помешал, выходит, тот диабетик?

Тень едва заметно кивнул и заговорил высоким, рваным:

– Он мешает. Он защищает девчонку. Она должна стать произведением искусства. Зачем бинты? Зачем, они уродуют её кровоподтёки!

Тень пометался по башне, слепо вытянув вперёд руки. Потом бессильно их уронил, скорчившись. Арсений мельком понял, что вместо пальцев на концах рук бесформенные обрубки.

– Закончи за меня. – В тёмном, тягучем голосе тоска, страшная, безысходная, какая, наверное, была бы у сумасшедшего, глядящего в стену и верящего, что намертво в ней застрял, и не в человеческих силах его оттуда вытащить. – Ты хочешь того же, увидеть, как через них прорастает смерть. Знаешь, что ничего важней нет. Вы оба... Важно! – взвизгнул неожиданно, оборвав сам себя. – Смерть – важно! Если никто не поймёт… Сделай! Они внизу, мои краски внизу… Кукловод их даст. Он играет. Нельзя играть искусством. Я прячу под пол… Он заберёт, заберёт! Скорее прячь! Отнимет!.. Скорей!

Наваждение схлынуло. Перо стоял посреди комнатки, направив фонарик на рисунок умирающей женщины. Багровые пятна никуда не исчезли. Он мотнул головой. В башню через выбитое окошко просачивался ядовитый газ. Надо было торопиться. Быстро сделать фото рисунков со вспышкой – не до изящества, лишь бы запечатлеть. Много раз в башню не налазаешься.

И с каждым кадром, выхватывающим кусок «настенной росписи», ощущать, как просыпается всё то, что старательно давил в себе последние недели.

Это накладывает определённые обязательства.

…Он нашёл под наваленными досками люк, ведущий в крошечную комнатку под полом. Там валялись этюды в цвете, многие покрылись плесенью, на других ещё были различимы выписанные алым и чёрным мертвецы. Там же были тряпки, краски (три коробки непочатых), кисти. В зелёной бутылке из-под растворителя едва ли плескалось на дне.

Быстро погрузив всё в сумку и для верности запихнув туда же самую чистую тряпку, какая нашлась в завалах, он высунул голову из окошка.

– Сумку бросаю! – рявкнул вниз, швыряя сумку. Поймали в покрывало, Джим тут же её стянул, бросив себе к ногам.

…Спуститься удалось без происшествий, верёвка выдержала. Рой только проворчал сквозь зубы, что зря покрывало держали, но Арсений слишком устал для огрызательств. Болели пальцы, ободранные об кладку и стебли плюща, начало зверски рвать отходящие от обезболивающего ладони.

– Джим, – обратился к Файрвуду, едва оказавшись на земле и содрав тряпки с лица. – Я выяснил, что надо тени. Чтобы я вас всех убил и нарисовал, начиная почему-то с Исами.

– Мне надо знать всё, что ты знала о художнике.

Арсений сидел напротив Исами. Тигрица головы не поднимала; тонкие пальцы касались воды в чаше. В отражении колыхался огонёк свечки – в открытую дверь тянуло сквозняком.

Позади них расположилась остальная фракция. Кто молча, кто шепчась. Райан – с очередной бутылкой вот откуда он их берёт? Арсений показывал им фотографии, сделанные в башне. Выломанные изуродованные тела в холодном свете прямой вспышки казались ещё гротескнее, наскоро сделанные фотографии отобрали у линий загадочную погружённость в полумрак башни, оставив одну голую правду: рисовавший их и впрямь был безумцем. Извращенцем, больным на всю голову.

– Он хочет тебя уничтожить, через меня, – попробовал Перо ещё раз. – Ради картины.

– Чарльз… его так звали. Судебный художник. – Исами слегка взбаламутила воду. На дне всколыхнулся бурый кровавый осадок. – Мелочный, подлый человек. Иногда небеса совершают ошибки, и талант достаётся таким людям. Но они не умеют найти ему место. Это порождает зависть, боль, злобу. Он был таким. Пока я работала прокурором, не обращала на него внимания, мне и не полагалось по должности. Вспомнила его лицо только здесь, когда он стал меня преследовать. В особняке его ненависть к миру развернула крылья, поглотила слабую душу.

И ты не простила. Могла бы – убила бы ещё раз

Арсений подался вперёд.

– Но слабые люди становятся призраками, не помнящими себя. Он сохранил некое подобие рассудка.

– Опухоль мозга или энцефалит, – тихо добавил Джим, – его мозг явно разрушался.

– Я не знаю. – Тэн подняла голову. В тёмных глазах плескалось отражение свечи. – Он преследовал меня при жизни и, как ты говоришь, не успокоился после смерти. Но на гейс это не похоже. Он сохранил разум – тем хуже для нас. Но я не знаю, почему стала его наваждением.

– Верю, – Арсений пошарил в сумке. Вытащил оттуда обоину, исписанную исковерканными словами. Положил на стол рядом с чашей. Постучал пальцем по словам. – На стенах рядом с рисунками такие же записи. Некоторые из них полустёрты, сверху – линии рисунков. Значит, он писал на стенах до того, как начать рисовать. Почему тогда слова исковерканы, а рисунки такие, будто он только что вышел с академического урока? Если мы не разберёмся с этим…

– На стенах и на полу много кровавых пятен, – Джим, чуть нахмурившись, просматривал снимки. Арсений даже на секунду застопорился – как непривычно было смотреть, с каким спокойствием Файрвуд листает снимки на фотоаппарате будущего. На некоторых останавливается, тыкает зумирование кадра… – Если опухоль, постоянное повышенное внутричерепное давление… носовые кровотечения, из ушей… Галлюцинации, навязчивые идеи… Что? – поднял голову. – Я просто размышляю, не слушайте, продолжайте.

– Арсень, я смогу помочь. – К столу подсел Джон. – Мы с Кукловодом очень внимательно изучали каждое досье.

– Ну да… – Перо яростно потёр лоб костяшкой указательного пальца. – То, что не смог реализовать себя как художник – правда?

Фолл кивнул. В мерцающем свете свечи его образ слегка плыл, и – Арсению уже могло просто казаться от усталости – был окутан еле заметным багровым маревом.

– После академии художеств, оконченной с отличием, очень долго не мог устроиться по специальности. В академии «отлично» поставили с трудом – считалось, что рисует он крайне неровно. Кстати, это действительно так. То его работы потрясали даже преподавателей, то тянули не более чем на бесталанные почеркушки. Объясняли нервным расстройством, советовали пройти обследование, но он упрямился. Сидел на таблетках. И, скорее всего, покончил бы с собой – есть чек из аптеки на сильные седативные, но ему нашёл работу один из знакомых. Полагаю, из жалости. В суде проработал пять лет, рисовал портреты преступников для личных дел. Ему за это платили крохи, едва хватало на жизнь. Но на тот момент нанять фотографа было куда как дороже.

– А в особняке? – Арсения всё больше охватывало нетерпение. – Он рисовал при тебе?

– Он рисовал постоянно. Углём из камина, найденными карандашами, своей кровью – размазывал её с ладоней после испытаний. Мы с Кукловодом не особо верили в его виновность и потому «презентовали» краски. Он их куда-то спрятал, потом потребовал новые. Кукловоду это казалось забавным, а меня не обременяло, на тот момент мы считали, что свобода – это и свобода от собственных одержимостей тоже. И да, он действительно следил за Тэн и глотал таблетки. Мы не лишали его лекарства. Но пропустили момент, когда он начал сходить с ума, да и доктрина невмешательства в дела марионеток…