Лезть под взглядом Джима было как-то… не очень. Хотя Арсению не впервой было лазить без страховки по зданиям. А здесь ещё и где выступ на фасаде, где целый каменный узор, где подоконник или плотные заросли плюща. Внимание сосредоточено на собственных действиях. Губа закушена, мышцы расслаблены (кроме тех, что нужны для удерживания и лазанья). Высота не терпит напряжённого, скованного страхом тела.

И не смотреть вверх. Нечего думать, сколько ещё осталось до цели.

Через полпути на камнях начали оставаться следы крови. Дышать ровнее. Не думать, сколько глаз сейчас вцеплено в собственную спину.

Пару раз чуть не сорвался. Один раз ухватился за доску на окне – а она хрустнула под пальцами. Второй наступил ногой на ветку – она изгибалась почти параллельно стене. Ветка прогнулась. Задёргал ногой, и кроссовка очень удачно застряла в плюще.

Оба раза у зрителей внизу вырывались охи-вздохи. Рой матерился. Очень сочувствующе.

Оба раза настойчиво отогнать мысль, что Джим внизу с ума сходит от беспокойства. Вряд ли растянутое покрывало кажется ему гарантией.

Арсений повис выше второго этажа, давая себе передышку. Одной рукой цеплялся за водосточную трубу, удерживаясь за изгиб её колена, другой вцепился в плющ. Кроссовки вжаты в кант – кирпичный выступ, обозначающий границу этажа.

Кстати, окошко в башне… Джон предупредил, что застеклено оно для проформы, туда он защиту не ставил. Лазающих по стенам среди его марионеток не было, а в первом акте башня была доступна для посещения, как и некоторые комнаты на той стороне дома. Ещё Фолл сказал, что с этой башни двоих не то сбросили, не то сами сбросились. При падении с высоты приблизительно в десять метров есть шанс выжить, но внизу – бетонная дорожка, уходящая под фундамент. Ещё один связал простыни и спустился вниз. Его товарищ обрезал самопальную верёвку. Той же ночью кинутый бедняга попытался залезть по стене на крышу, упал и сломал шею о каменный бортик клумбы.

Потом там поселился нервный художник. Уже после убийства диабетика в библиотеке.

Что ж, чем не жилище безумца… там вполне можно забаррикадироваться.

Край крыши, над которым уже курится туманное облачко газа. Если б не освещение, его и видно бы не было, а так – вон, дрожит в последних отсветах заката. Значит, Мэтт тоже смотрит.

Арсений ухмыльнулся. Башня шла выше, и это – самое сложное.

Вдыхает поглубже, затем хватается за край (кровь пропитала перчатки, и это плохо; будет скользить), подтягивается. Две секунды, и он на скате крыши, держась только пальцами за неровности между кирпичами в стенке башни. Теперь малейшая ошибка приведёт к эпичному падению на бетон. Башня выстроена хитро, прям как для сказочных принцесс: одно окошко, и оно смотрит прямо во двор. Башня на краю крыши. Соответственно, обычному человеку забраться в неё с крыши попросту невозможно.

А ты заберёшься, придурок. Давай. Иначе надышишься газом.

Арсений в последний раз смотрит на темнеющее небо.

Собравшись и приникнув к стене всем собой, медленно тянется вбок, к окну, скользя руками по неровностям кладки. Есть та страшная секунда, когда ноги уже теряют опору крыши, а руки ещё не нашли за что ухватиться; но вот пальцы крепко перехватываются за подоконник, он подтягивается, находит опору для ног. Помогла каменная окантовка-бортик. Ухватиться за выступ под крышей башни, второй рукой, даже не вытаскивая молоток из сумки, сквозь ткань нашарить рукоять и долбануть по стеклу. И так треснутое. Пропихнуть щерящиеся осколки внутрь всё той же сумкой, вместе с клочьями ваты (раму пытались заткнуть в холод?). Перевалиться через подоконник, забравшись в башню, перевести дух (насколько возможно в намотанных мокрых тряпках).

Руки не дрожат, но перчатки все в крови. Хорошо, чёрные, и хорошо, обезболивающее сильное. Только ноет слегка.

В нос даже сквозь четверной слой ткани ударил плотный запах затхлости, плесени и растворителя.

Высунуться наружу.

– Нормально! – проорать. Глуховато через тряпки. – Щас привяжу верёвку!

Дождаться кивка Джима и сунуться обратно.

На двери ручка. Отлично. На всякий случай подёргать. Закрыта, кто бы сомневался. Металлическая.

Перо снимает с пояса верёвку, крепко привязывает к ней и весь моток кидает в окно.

– Повисните там, кто-нить добрый!

Отзывается не «кто-нить добрый», а хвостатый: сам дёргает верёвку, потом перехватывается выше и повисает на ней. Всё, норма.

Арсений кивает ждущим, делает фото «вид сверху» – кучка растерянных людей под башней – и засовывается обратно.

Башня представляет собой восьмигранное, очень пыльное помещение. Под потолком – уходящим вверх призмой крыши – хлопья сажной паутины, на полу, на проломленных досках, откуда-то грязь. В углу (дальнем от окна) – рваный матрас, похожий на те, что обычно подстилают у теплотрассы бомжи. На нём навалены грудой какие-то засаленные тряпки, одна из них в бурых пятнах старой крови. Старое пальто на подкладке. Под матрасом рассыпаны скрепки. Несложно представить, как в холодные дни человек зарывался под эту груду грязного тряпья, чтобы не околеть от холода, и дрожал. А скрепки… Вскрывать что-то? Защита, оружие?

Также под матрасом обнаружилась двузубая вилка для мяса и погнутая линейка.

Рядом – металлическая миска, комки ваты и клочья самодельных, нарванных из простыней повязок. Всё в бурых пятнах. Стеклянная лампа с оплывшим огарком внутри.

Окошко всего одно; теперь, когда пыльное стекло выбито, в комнатку вязко и неохотно втекает серый сумеречный свет.

Арсений вытер пот со лба ребром ладони.

«Только тьма меня понимает». Ну здесь достаточно темно с наступлением сумерек

Он включил фонарик, внимательно обшарил каждый угол. Ничего, ни намёка на краски.

Только стены все изрисованы – он рисовал, видимо, комками золы из камина и кровью, чёрные фигуры с бурыми пятнами.

Арсений остановился. Поднял фонарик над головой, светящейся розеткой вниз, чтобы сымитировать подобие люстры.

Не показалось

Линии, обрывающиеся друг в друга, изломанные тела. Вывернутые руки-ноги, подломленные под неестественными углами, напряжённые шеи, запрокинутые головы, раскрытые в немых оскалах или воплях рты. Глаза у всех без зрачков, как на античных статуях. Только вряд ли сумасшедшего художника интересовало следование классическим принципам. Скорее, на данном этапе работы глаза были не важны.

Фигуры набросаны не кое-как, с чёткостью. Сквозь контуры тел виднеются первоначальные геометрические линии построений. Видно боль, видно агонию, напряжённые в предсмертной судороге либо уже обмякшие мышцы. Углы башни не мешали, художник учёл и их; перспективные сокращения создавали иллюзию того, то это сам зритель стоит как бы в прозрачной многогранной клетке, снаружи которой валяются тела мёртвых и умирающих.

Арсений осторожно провёл кончиками пальцев по линиям, ожидая, что частицы угля останутся на коже, но нет: подушечки встретили гладкую поверхность. Сверху был нанесён закрепитель. Поодаль обнаружился и пульверизатор, трубка которого была забита чем-то, похожим на высохший прозрачный клей.

Разбрызгивал сверху на рисунок фиксатор.

Значит, всего лишь набросок. Он не планировал его завершать. А картина где?

Фонарик скользнул пятном света в дальний угол, над матрасом, и Арсений замер. Стена там была серая, запачкана углём – видно было, что художник несколько раз стирал и снова рисовал фигуру. Тело молодой женщины, изломанное, сквозь кожу торчит обломок ребра, руки вытянуты вверх, прошиты насквозь нитями. Она единственная прорисована очень тщательно – не острые, а плавные, сглаженные линии тела, даже подобие светотени на разметавшихся по полу волосах. Она головой к зрителю, и её голова почти у ног смотрящего. Женщина опрокинута на спину, будто лежит на покатой доске, склонённой к границе картины; раздвинуты согнутые в коленях ноги – но ей, пронзённой нитями, вряд ли есть дело до стыда. Голова, как и у многих, запрокинута, беззащитное горло, казалось, дрожит застрявшим криком. Изломаны страданием брови, раскрыты губы. Глаза зажмурены.