Да, Кукловод как-то не думал, что в ситуации половых сношений тоже можно играть. И, запуская повлажневшие от соприкосновения с мокрой кожей ладони под кромку джинсов, он уже был готов согласиться с этим. Лёгкая одетость дразнила, намекала и уводила мысли куда-то в душную глубину желаний.

– Ну, возможно, – хрипло согласился Кукловод, ощупывая ягодицы Арсеня под грубой тканью. – И всё равно нерационально...

Арсений мягко запустил пальцы в его волосы, заставляя приподнять голову, и сам наклонился.

– Привыкнешь, – тихо заверил, прямо глядя в тёмные из-за расширившихся зрачков глаза и ощущая внутри, у сердца, вернувшийся холод. – В этом мире куча нерационального.

====== 13 – 14 апреля ======

На сей раз заточение длилось шесть дней. Арсению было позволено выйти из кабинета в пять утра 13 апреля. Особняк спал, погружённый в предрассветные сумерки. Солнце должно было вот-вот взойти, но в коридорах ещё висели густые сумрачные тени.

Арсений, крадучись, прошёл мимо дверей и поднялся в свою комнату. К его облегчению, она была пуста. Валялись на полу какие-то вещи, бумажки, на тумбочке стопкой громоздились Джимовы книги по медицине. Но, казалось, уже дня три или четыре сюда никто не заходил.

Хвала потолку.

Арсений пошарил в тумбочке, нашёл свитер, тот самый, который просил у Дженни в январе. Тогда надо было скрывать от Джима синяки на горле, оставшиеся после пальцев Леонарда. Теперь скрыть нужно было куда больше – кровоподтёки на коже, синяки, царапины и взрезы от ножа. Правда, со здоровенным надрезом, идущим по правой стороне лица от скулы к подбородку, сделать ничего нельзя было. Не пластырем заклеивать же, в самом деле.

Переодевшись, он включил компьютерного мастодонта и подтащил ближе сумку с фотоаппаратом. Шнур был во внутреннем кармане, а для карты памяти он подходящего слота не нашёл – скорей всего, был не по времени.

Фотографий было много, девятьсот четырнадцать штук. Арсений беззлобно ругнулся на отсутствие сортировочных плагинов к основной программе, но делать было нечего: пришлось вручную создавать папки и сортировать по темам, удаляя неудачные кадры.

Кто-то там говорил, что каждый не даром проедающий свой хлеб фотограф делает кучу бесполезных снимков… Вроде Энсел*. Да, наверное…

Рассвет застал его за работой. Арсений скинул кроссовки и поджал под себя мёрзнущие на холодном полу ноги. Каждое фото надо было не просто оценить, а понять, какое именно место оно займёт в общей папке. Одна общая – туда отправлялись портреты жителей особняка и фотографии из жизни. Праздники, интересные случаи, просто любопытные бытовые сценки. Радость и горе, всё вперемежку. Арсений и сам не подозревал, сколько всего успел снять за это время.

Ещё одна, совсем небольшая – особняк. Стены, окна. Плющ по каменной кладке. Скачущие по двору вороны в утреннем тумане, рассветы или закаты над крышами, идущий снег в блеске фонарей, Табурет, охотящийся за воробьями, ветки кустарников в каплях дождя, подсвеченных светом окон через доски…

Следующая – более личная. Те фотографии, которые ещё не стали, но станут ему дороги. Здесь Арсений не только отбирал их куда тщательнее, чем по критерию «технически хорошая фотография со смыслом», но и каждую назвал. Вот Табурет переворачивает корзину с эзотерическими побрякушками, а Тэн и Дженни пытаются спасти хрупкие вещи; вот Джим перевязывает Джека, а тот как всегда ворчит и явно недоволен всем сущим. Вот хвостатый, устало развалившейся в кресле с Котом на коленях, курящий в подвале Билл, Лайза в кресле с газетой, забавно хмурится, Дженни в танце на каком-то празднике и она же у окна, Исами, пишущая иероглифы на белом-белом листе бумаги…

И последняя папка – фотографии для них с Джимом. Задним числом Арсений только порадовался, что расположение камеры не позволяет Кукловоду отследить, что он там смотрит на мониторе.

Из девятисот он отобрал триста, после чего вернул фотоаппарат в сумку. Непонятно было, останутся ли фотографии, если его вдруг выкинет в свою реальность, но те, которые он оставит здесь, на этом компьютере, точно никуда не денутся.

К семи с сортировкой было покончено, оставалась одна ночь полноценной работы над обработкой.

Особняк, пригретый утренним апрельским солнцем, не думал просыпаться. Яркие полосы солнечных лучей вовсю лились сквозь щели между досками на окнах, по первому этажу гулял сквозняк – кто-то открыл дверь во внутренний двор, подперев перевёрнутой табуреткой, и сквозь неё, распахнутую, слышно было как безумно громко и радостно чирикают птицы и звенит в фонтане вода. Двое утренних подпольщиков, весело переругиваясь и толкаясь локтями, сманили во двор кучу воробьёв, насыпая из небольшого ведёрка крошки на песок возле скамейки.

Арсений не стал привлекать к себе внимание. Постоял на пороге, подышал воздухом – в нём уже набухали тёплые ароматы распустившихся в траве нарциссов и фиалок, лопнувших почек и влажной земли. Вылезшее на крышу особняка солнце залило всё яркими золотыми лучами. На контрасте с этими лучами только свежее и синее казались тени, забившиеся под заросли кустарников и по углам двора, вычерчивающие сложные ажурные узоры под ветвями деревьев.

Воздух пах весной и свободой.

Арсений развернулся к двору спиной.

Преодолел несчастные пятнадцать шагов отсюда до комнаты Джима, бесшумно толкнул знакомую приоткрытую дверь.

Хоть бы ты был на месте. Не хочу искать. Ничего не хочу.

Хочу чтобы вся эта баламуть закончилась сразу

Файрвуд действительно оказался в комнате. Оба.

Джек спал на раскладушке, как-то нерационально, собрав всё одеяло вверх складками, при том, что ноги до колен остались без укрытия. Джим не заметил ещё только потому, что сидел на кровати и проводил инспекцию своей сумки.

Арсений замер на пороге.

Джим заметил Арсеня не сразу. Он думал: о том, что антисептики заканчиваются, о том, что Марго, хоть и старательная, но медицинскую науку усваивает слабее, чем хотелось бы, о том, что Арсеня нет уже очень давно, и неизвестно, что с ним, в каком он состоянии. В связи со всеми этими проблемами нитроглицерина становилось всё меньше.

Радовало только то, что брат к нему переехал. Хоть за ним присмотр есть.

Задумавшись, Джим даже не осознал, что на пороге его комнаты стоит истасканный, замученный и весь в ссадинах Арсень.

– А.. Арсень? – Джим слегка сощурился, разглядывая его раны на лице.

– Доброго утра, – отозвался тот тихо и холодно.

Джек пока спал. Поэтому Джим, отложив сумку, подошёл ближе, вглядываясь в лицо Арсеня.

Картина не радовала. Более того, Джим примерно представлял, что творится под свитером, и это не радовало ещё сильнее. К тому же этот тон…

Сердце нехорошо сжало.

– Арсень… – Он вгляделся в серые глаза Пера. – Всё настолько плохо?

– Не подходи. Остановись где стоишь, если жить хочешь! – резко приказал Перо, вцепившись пальцами в дверной косяк. Джим замер, и он, переведя дух, продолжил: – я пришёл сказать, что между нами всё кончено. Я принадлежу Кукловоду. Моё творчество, моя жизнь… моё тело в том числе. Иначе быть не может, это моё предназначение, как художника.

Говорил он спокойно, отстранённо, словно информируя о какой-то малоинтересной ему детали. И при этом смотрел в глаза. Взгляд был другой. Не холодный, не отстранённый. Взглядом Арсень впивался в него и умолял не слушать.

– Я не желаю, – продолжил чуть тише, но всё тем же тоном, – чтобы ты со мной заговаривал или касался. Можешь сказать последнее, что… хочешь. Я выслушаю. А после разойдёмся.

Джим отшатнулся.

Сердце сжало сильнее.

Почти не осознавая своих действий, он сделал назад два шага, грузно опустился на кровать. Лихорадочно – подтащить к себе сумку, нашарить, уже по памяти, упаковку нитроглицерина.

Я верю тебе, Арсень…

Верю, полностью…

Но не легче от этого…

Не смотри на меня так…

– Так… – голос сорвался. Пришлось прокашляться, закинуть себе в рот таблетку. Быстро. Очень быстро. – Так… надо, да?