Ответом стала широченная довольная ухмылка.
– Отлично. – Ботинки стянулись. Джим, подобрав под себя ноги, уселся рядом с Арсенем. – Ну что? Вслух тебе почитать?
– Э, док, ты ли это?! – Арсень, до этого наблюдавший за ним с недоумением, поднялся с кровати и слегка подтолкнул носком кроссовка его ботинки. – Или это такой намёк на то, что я тебя на ручках нести до спальни должен?
– Это был намёк, чтоб ты не разлёживался без дела… Что? – Джим ошарашено уставился сначала на подпольщика, потом на ботинки. – Арсень… вот зачем я ботинки снимал? Раньше сказать нельзя было?
– Да? А я что, не сказал? Ну… – тот почесал мокрые волосы, – ничё, зашнуруешься обратно. До утра спальня моя, пульт есть. Так что, дальше сидеть будешь?
Кукловод разбудил их – вернее, только Джима, Арсень бодрствовал и черкал наброски под лампой, – глубокой ночью. Файрвуд, уставший и довольный, только-только приткнулся к тёплому боку подпольщика и задремал, как из-под потолка раздалось потрескивание динамиков.
– Сутки закончились, – поведал холодный, и, кажется, недовольный голос. – Джим – к себе. Арсень – к закрытой двери рядом со спальней.
После этого недолгого, но прочувствованного монолога, динамики выключились. Но Джим всё равно чувствовал недосказанное «сейчас же». Он молча поднялся, сел, нащупал босыми ногами оставленные на полу ботинки.
Рядом Арсень уже по-армейски быстро натягивал на себя мятую одежду.
– Джим, щас слушай, важно. Джеку снятся кошмары. Ночью одного оставлять нельзя, – пауза длиной в натягиваемую футболку. Лохматая голова показалась из ворота, руки одёргивают складки ткани, – если начнёт метаться, надо просто на ухо всякую успокаивающую дребень шептать. Работает, – натягивает джинсы, быстро застёгивает ремень, чтоб не свалились обратно, – будить бесполезно, всё повторяется. А так – два-три раза за ночь. Пробовал гладить по голове… – стремительно попадает в рукава толстовки, наклоняется за кроссовками, – вроде эффективнее, чем если просто шептать. Но спать нормально не будешь, гарантирую. Так каждую ночь. Не знаю, сколько меня не будет, – выпрямился, слегка попрыгав на месте, подхватил сумку, – но постараюсь не больше двух ночей отсутствовать, – закинул ремень на плечо, – а до этого придётся тебе не высыпаться. Ну всё, пошёл.
– Угу, – Джим его речь слушал с всё более высоко поднимающимися бровями. Он, конечно, удивился, что Джеку кошмары снятся, но не сильно, больше обеспокоился. А вот то, что он опять это узнал не пойми когда, его удивило. Даже разозлило слегка.
Арсень, махнув рукой, скрылся за дверью.
Джим, про себя выругавшись так грязно, как мог, продолжил одеваться.
Едва Арсений вошёл в комнату, дверь за ним с глухим стуком захлопнулась.
Комната была пуста, освещалась только лампой и торшером. Он скинул сумку с набросками на диван, прошёлся по кабинету, рассматривая обстановку. На полке, среди рядами стоящих книг, случайно заметил одну, потёртым золотом тиснение букв – что-то со словом «психология». Арсений, оглядевшись, снял её с полки и припрятал в свою сумку. Взгляд на наручные часы – третий час ночи.
Ровно сутки с момента моей просьбы. Ровно.
Кукловод выполнил обещание: на столах стояло несколько ящиков-чемоданов с материалами, в углу притаился софит. На полке, спирально свешиваясь гнущимся черенком, была прицеплена переносная лампа.
Посреди комнаты, загромождая пространство, стоял огромный станок – мольбертом это было назвать сложно. На нём, с опорой на деревянные брусья, – уже полностью высохшая заготовка, натянутый на подрамник, загрунтованный холст, как они и договаривались, где-то шесть футов на четыре. Свет выявлял лёгкие неровности на белом полотне, но в целом Кукловод действительно постарался – грунт лежал ровно, без видимых изъянов. Арсений, с трудом сглотнув – в горле пересохло, медленно провёл ладонью по гладкому простору будущей картины. Слева направо, сверху, и, медленно опускаясь на колени, до самого пола. Так, снизу, запрокинул голову. Ширящаяся перспектива холста нависла над ним отчётливо, свет выхватывал её явственно среди чёрной пустоты комнаты.
– Грунт просох…
Тут же предыдущий день стёрся, стал недействительным блёклым рисунком. Реален был только холст перед ним. Долгие часы спрятанных ото всех, даже от себя мыслей о портрете, снившемся, осязаемом, зримом заключённом в этом куске загрунтованной, распятой на подрамнике ткани.
Арсений кинулся за сумкой к дивану, вытряхнул из неё наброски. Схватил те, что были перевязаны ниткой – лучшие; остальные отгрёб в сторону.
Наверно, это сродни безумию – забывать себя, чтобы сделать что-то… иное.
Мысль вспыхнула и погасла; руки лихорадочно разорвали нить, разложили перед собой сухие желтоватые листы. На каждом – пересечение линий, один белый, с цветовым эскизом.
– Уголь… – шёпотом. Пальцы прошлись по холсту ещё раз. – Отсюда пойдёт…
Арсений поднялся, пристально вглядываясь в белую поверхность. Грядущая картина уже чудилась ему – и пальцы обводили контуры существующей только в его сознании тёмной фигуры, прослеживали напряжённые линии рук, овал лица, выявленные резкими, пластающими тенями черты.
Он медленно отошёл от холста. Походил по комнате, переживая внутри себя образ.
Камеры здесь не было, но можно было не сомневаться – Кукловод его слышал. Не мог не слышать.
– А ты знаешь, – обратился Арсений в тёмную пустоту, – это удивительно… то, что я собираюсь писать, я не смог бы сказать фотографией. Даже если бы натащил нужного реквизита, всё сделал как следует… Я смог бы тебя… спроецировать. Но не смог бы увидеть. Спрашивается – отчего так, отчего я, большую часть жизни держа в руках фотоаппарат, был бы бессилен вызвать твой образ к жизни с его помощью?
Перо сел на подлокотник дивана. Холст был к нему «в три четверти», белел и обрывался резкой жёлто-серой линией боковины.
– Казалось бы, нелогично. Исключая метафизику, всё же содержащуюся в идее, технически в такой фотографии нет ничего невыполнимого. Но отчего-то именно тебя нет у меня-фотографа и есть ты у той части меня, которая претендует на звание художника. Я ответа не знаю, а между тем ощущаю, что знать его важно и даже больше – необходимо.
Взгляд невольно снова притянулся к холсту.
– Может, ты знаешь, – предположил Арсений. – Или хотя бы догадываешься.
– Для фотографии посредник – фотоаппарат. Для картины посредник – ты.
Перо поискал взглядом хотя бы динамик. Голос шёл из неосвещённого угла и оттого казался бесплотным.
Бесплотный. Не имеющий выражения в «сейчас». Я рисую не твой портрет, а твоё желание быть. Его фотоаппарат никогда не ухватит, как ни старайся.
Потому большая часть твоего портрета – темнота. Как в этой комнате.
– Мне так не кажется, – заговорил медленно, – фотоаппарат, как к нему ни привязывайся, всё же инструмент, посредником между образом и фотографией остаюсь я. Ты же не назовёшь посредником кисть или тюбик краски. Думаю, проблема тут глубже и, может, уходит корнями всё в ту же метафизику.
– Не думаю. Фотоаппарат сам делает изображение, ты можешь только менять настройки. Кисть держит художник. Вообще, я не фотографировал, мне неоткуда знать. – Динамики заскрежетали. Кажется, тут они были куда старше, чем в остальных комнатах.
А ещё фотография объективнее. Ты настолько не веришь в то, что существуешь в реальном мире?
Арсений поднял взгляд к стыку потолка и стены. Рассеянно улыбнулся.
– Хорошо, тогда не будем продолжать разговор и перейдём от теории к практике. Спускайся. Я тебя видеть хочу.
Он поднялся с дивана, подошёл к крайнему ящику и принялся разгребать коробочки, шуршащие упаковки, свёртки с материалами. Нашёл упаковку угольных мелков. Провёл несколько линий одним на клочке рельефной бумаги. Линия ложилась хорошо, мягко, сильно не осыпалась.
Кукловод пришёл буквально через полторы-две минуты. Сел на кресло, облокотившись на подлокотник, и впился в Перо цепким взглядом.
– Сначала я сделаю несколько набросков углём, до сих пор мне не приходилось работать с тобой непосредственно, – Арсений вытер руки о мягкую светлую тряпку, в свою очередь не отрывая взгляда от модели, и потянул из-под штабелей тюбиков большой, А3-формата, альбом. – Только после этого перейду к рисунку на холсте. Я не обещаю быстрой работы. – Он отложил альбом и уголь, подтащил ближе лампу. Её надо было установить снизу, соответственно задумке. Идеально было бы пламя, но после он думал написать несколько этюдов Кукловода у камина, чтобы ухватить краской природу отблесков огня на коже и одежде. Пока же – только тени.
