Джим тихо постучал в дверь спальни.
– Открыто, – равнодушно сообщили из-за двери.
Спальня оказалась просторным и очень пыльным местом. Огромная кровать, балдахин, шкаф и разная ажурная ересь на тему мебели. На тумбочке включена лампа, верхнего света нет. Кто бы сомневался.
Арсень лежал на кровати, раскинувшись на подушках. Когда Джим зашёл, сказал так же лениво:
– Дверь прихлопни… Там к ручке верёвка привязана. Это чтоб не резаться. Угу, спасибо.
Он, не глядя, вытянул руку с пультом в сторону двери, вдавил кнопку. Что-то щёлкнуло в замке, куда громче, чем блокатор для испытаний. Арсень отбросил пульт, сел и принялся сгребать валяющиеся на покрывале рисунки – они занимали всё пространство кровати. Парочка даже валялась на полу.
– Да ты устраивайся пока, – сказал между делом, пытаясь сформировать из шуршащих листов ровную стопку. – Я тебя позже ждал, вот и валялся тут поэтому.
Джим скинул обувь, забрался рядом и вытащил бутылку. Продемонстрировал её подпольщику.
– Тебя устроит такое пойло?
– О-па, – Арсень перестал сгребать рисунки. Точнее, просто спихнул собранную кучу на пол. Листы мягко зашуршали, разлетаясь по ковру. Подпольщик забрал бутылку, повертел в руках. – Пойдёт, ага. И на сладкое сигареты есть. Но это на крайний случай…
– Без стаканов. На кухне снова Дженни, и она стала бы спрашивать.
Джим чувствовал какое-то удивительное спокойствие. Ни волнения, ни страха, ни ещё какого-либо мандража. Перестал переживать ещё утром, когда всё для себя решил.
– Ну, тогда поехали. – Арсень откупорил бутылку, сделал порядочный глоток и, не выпуская бутыль, завалился обратно на подушки. Тень от складок балдахина скрыла его почти полностью. – С чего начинать-то, э? Тебя с какого возраста интересует?
– Тебе виднее, когда у тебя скелеты с козлами появились, – Джим пожал плечами. Холодало, комната отапливалась слабо. Желание найти дополнительный плед становилось всё отчётливее.
– Значит, с самого хождения под стол пешком. – Тяжкий вздох. Арсень что-то пробормотал следом по-русски, ещё пошуршал. – Короче, в моём детстве ничего особенного не было. Обычная семья – родители, сестра. Мама – библиотекарь, папка – переводчик. Он ещё курсы по совместительству вёл и залипал в ролевухи. Сестра родилась, когда мне пять было. Сам я везде лез, отовсюду падал, дрался, получал вечные нагоняи и страшно любил дербанить из мамкиных журналов по искусству красивые фотографии. Прям залипал на них, мог часами сидеть и смотреть, смотреть… всю стенку над своей кроватью обклеил. А мама рисовала, не профессионально, для себя. По ночам на кухне, когда не могла уснуть, а уснуть она не могла часто. Я иногда посреди ночи просыпался, видел с кухни свет, крался туда, залезал на табуретку рядом и смотрел, как она рисует. Она меня спать гнала, а я не уходил. Потом она сдавалась, только кутала меня в свой свитер, чтоб не замёрз. И рисовала при мне. Цветы, птицы, бабочки какие-то… И всё как из цветного тумана соткано, охренеть какие атмосферные выходили. А я их тоже втихую утаскивал и клеил на стену.
Арсень снова приложился к бутылке. Вряд ли сильно, так, отхлебнул слегка. Помолчал.
– И круче было, только когда она волосы расчёсывала перед зеркалом. Как щас помню – коридорный свет на них. Чёрные, длиннющие… – голос Арсеня слегка дрогнул мечтательной интонацией. – Она их носила в причёске, почти как у Тэн, знаешь… А когда вынимала шпильки – волосы почти до колен спадали. Блестящее покрывало. Я Джеку уже говорил, она была наполовину китаянкой. Обалденно красивая. Я тогда так хотел хоть как-то её запечатлеть, рисовать не умел и только мог – стоять и глазеть. А уж как папаша от неё без ума был… он готов был жизнь за неё отдать, серьёзно. Всё что угодно, мне кажется, мир перевернуть мог. Да только, док, ничего так просто не бывает. Я, пока мелкий был, всё думал, что она так мало улыбается, потому что библиотекарь – профессия серьёзная, и улыбаться ей нельзя поэтому. Потом сестра родилась… Я стал ещё больше везде лезть и отовсюду падать. Ну, мелкая в доме, совсем же мелкая, орёт, всё такое, а я на улице пропадаю. А папка вкалывал в то время, чтоб нас прокормить, даже ролевые забросил на два года почти. И вот мама одна с мелкой дома была целыми днями. Она не жаловалась, вообще нет, никогда ни слова, ни взгляда… Короче, когда сеструхе год уже был, я ночами стал просыпаться уже не от того, что мама на кухне рисует, а от того, что родители о чём-то там разговаривают шёпотом при свете лампы. Они дверь на кухню прикрывали, у нас квартира однокомнатная была, но даже если подойти, нифига не слышно. Потом в спальне на её столике появились какие-то коробочки, баночки с таблетками, она мне говорила, что заболела слегка, ничего страшного.
А ещё через год... мне семь, школа, двор, всё такое. Вообще дома только на ночь появлялся. А как-то в выходной сидел с сестрой, ей уже два было, малявка такая, везде носится, всё вверх дном переворачивает… Слышу, они на кухне – не поругались, нет, а папка у мамы просил – я на всю жизнь запомнил… просил не уходить. Говорил, найдут они какой-нибудь выход. А она что-то ответила такое, тихо, и…
Я в коридор вылетел, мелкая за мной. Папка мимо нас – и в комнату, и дверь захлопнул. И вот смотрю… С кухни из окна свет падает. Апрель был. Мама с одной маленькой сумкой выходит… Поцеловала меня в лоб и сказала беречь сестру. И ушла. Знаешь, спокойно так, я помню как пахли пионами её волосы, помню, как шуршало пальто, как стучали каблуки – невысокие такие, туфли чёрные… как свет на волосах лежал… Я всё помню.
Арсень помолчал. О тумбочку негромко стукнула бутылка.
– В общем, я позже только понял, она лечилась от какой-то дряни… Может, депрессия, может, ещё чего, в таком духе. И решила, что дальше нам будет отравлять жизнь, если не уйдёт. И ушла. Вот так мы остались втроём. Вот тут-то вся хрень и началась. – Подпольщик вздохнул. Дно притягиваемой бутылки шабаркнуло о поверхность тумбочки. – Что, док, дальше мыльную оперу тянуть?
Джим слегка вздрогнул. До этого он сидел, завернувшись в плед, слушал и удивлялся – ждал чего угодно, но не такого. Не чтобы с детства, не чтобы с родителями связанное.
Но если Арсень рассказывает, значит, важно.
Поэтому Файрвуд слегка кивнул.
– Продолжай.
– Ладно… Не буду описывать, как и чего. Сначала был вообще ад. Мы без мамы просто не знали, что делать. Папка сам не свой был от горя, порывался её вернуть, ездил несколько раз… всё без толку. Она вроде бы лечилась, может, надеялась вернуться… иногда сама приезжала. Привозила мне свои рисунки, младшей игрушки. И это было страшно, приезды её. Не знаю, как сказать… – Арсень постучал пальцами по бутылке. Стекло отозвалось глухим звуком. – Она вроде и своя, какую я помнил, какая мне сказки на ночь рассказывала и рисовала на кухне, а вроде бы… чужая. И чем дальше, тем… да ещё и соседи. Вечно до всего есть дело, с вопросами задрали просто, проходу не давали. Жалели… типа жалели. Просто пытались показать, какие они добрые и понимающие. А что отец им ответить мог? Мол, у меня жена психически ненормальная, так, что ли? Я в те дни всех соседей возненавидел просто. К нам из деревни бабка приехала, помогать, с мелкой сидеть. Так и кантовались. Но потом вроде утряслось более-менее. Сеструху в садик определили, я её только вечером забирал сам, папка допоздна работал. Я, блин… шпендрик такой восьми лет, портфель больше меня, ещё и мелкая за одежду уцепится и подпрыгивает. Так и идём домой. Ну и примерно тогда же в наш класс новенького привели. Кирилл. Мы с ним как-то сразу сдружились. Этот дрался ещё больше меня… – Арсень хмыкнул. – Псих полный. Но честный, блин, не предаст никогда… Всем бы таких друзей, короче. И с тех пор и до моих восемнадцати – всегда вместе были.
Джим нашарил кончиками пальцев холодное стекло бутылки. Тянуло, и, вроде, ничего особенно страшного Арсень не рассказывает, а на душе паршиво отчего-то. Поймал мерцающий взгляд подпольщика, проговорил одними губами: «Я немного» – и сделал глоток.
