Вот теперь взгляд слегка изменился. Джим нахмурился. Еле заметно, между бровей лёгкой тенью залегла складка.

– Если попадёшься в ловушку… – негромко продолжил Арсений, не отводя взгляда и не разжимая железной хватки пальцев на тонком запястье, – я тебя вытащу. Клянусь, половину своей крови отдам, и не надо мне твоих медицинских заверений, что без половины крови я на месте сдохну, – я тебе говорю: отдам. Вытащу. И не знаю, что сделаю с тобой после.

Он выпустил дока. Сказать больше было нечего. Ладони опять начали ныть, и очень хотелось, плюнув на всё, тихонько повыть в унисон медленной тягучей боли.

Джим вгляделся в его глаза. Очень внимательно вгляделся, потом коротко прикоснулся губами к его губам и снова принялся за перевязку.

– Ты знаешь, – очень-очень тихо, – без половины крови ты со мной ещё очень долго ничего сделать не сможешь. Но потом, когда придёшь в норму, обещаю не сопротивляться. Думаю, я заслужил хорошую взбучку.

Джим лежал под ним, напряжённый, стиснув зубы. Последний секс – позавчера, тело уже почти пришло к естественному состоянию.

А Арсений вошёл в него с минимумом подготовки. Так, чтобы совсем уж не порвать.

Хорошо хоть про смазку не забыл. В том состоянии, в котором они зашли в комнату… Когда хотелось даже не раздевать – пусть быстро, судорожно, путаясь в пуговицах – а элементарно приспустить штаны и выебать так, чтобы этот…

Упрямый

Самонадеянный

Сумасшедший темноглазый псих

Неделю, по его собственным словам, ходить не смог. Может быть, хоть это отвлекло бы его от Кукловода.

Вцепиться израненными руками бинты растрепались в ноги Файрвуда, закинутые на его плечи, терзать болящими от грубых поцелуев его припухшие, покрасневшие губы, ловить горящий взгляд из-под полуопущенных век…

Сумасшествие.

А Джим – даже такой, запыхавшийся, затраханный, потный, был прекрасен. Стискивал простынь, кусал губы – больно?

Больно.

Арсений, рыча, уткнулся головой в плечо Джима и заработал тазом с удвоенной скоростью. От рук, полуразмотанных бинтов, на светлой коже последователя оставались липкие тёмные пятна. Много. Так много, что захоти Арсений – мог бы использовать вместо смазки собственную кровь. Завтра ладони будут саднить, ныть, вовсю напоминать о сегодняшнем буйстве, но сегодня – только горячая, узкая задница Джима, его жадные губы, капельки пота на шее – не видно, лампа далеко, тень, но щекой чувствуется.

Сдавленный стон.

Арсений замер. Хищно оскалился прямо в зацелованные губы и вонзился резко, на полную глубину.

– А… Арсень… – ещё один стон, сдавленный, тихий. Джим сдерживается, впивается, оставив изжамканную простынь, в его плечи пальцами.

Как бы хотелось трахать его под его же крики, самому не подавлять животного рыка, как бы хотелось мять его ягодицы здоровыми, чувствительными ладонями…

Уже скоро.

Пауза и резкий толчок, в горячую, сдавившую член почти до боли глубину. Всего один толчок.

Уже скоро…

Ещё один жадный поцелуй, кусая, дрожа от похоти, толкаясь языком. Джим, отвечая на поцелуй, с намёком двигает бёдрами.

Не понравилась передышка?

О-о, ч-чёрт…

Арсений с силой входит в него – раз. Выходит почти до конца, и снова входит.

Джим стонет почти страдальчески.

Ещё раз, на полную, до поджавшихся от острого, как бритвой по нутру, наслаждения яиц. И раз за разом, быстрее и быстрее, вбиваться, резко, грубо. Мир перед глазами смазывается от быстрых движений, одно расплывчатое пятно, а ладони – мать их дери, ну почему они не могут стать чувствительными хотя бы на ночь?!

Пусть потом болят сколько угодно, пусть!

У Джима такая потрясающая кожа, влажная от пота, солёная – раны немного пощипывает от соли, горячая…

Пусть потом болят.

Ненасытно, губами – хоть так ощутить – терзать шею, оставлять влажные дорожки языком.

Не ставить засосов, – рефреном в голове. Да, это надо помнить, – не ставить засосов, не ставить…

И как тут, когда хочется пометить, когда касаний губ и языка мало, и даже не до конца потерявшие чувствительность участки ладоней не могут дать достаточно, как ни мни ими, как ни сжимай – до самых синяков.

А от ногтей Джима на спине, у плеч, точно будут царапины.

Арсений впивается в плечо последователя. Под рубашкой никто не заметит, а сдерживаться уже сил нет.

Джим страдальчески мычит и, оставив его спину, старается податься навстречу губам.

В таком состоянии ощущение засоса сносит крышу.

Знаю…

Помню…

Арсений резко выходит из него, переворачивает на живот и, не давая опомниться, снова начинает вбиваться, размашисто, крепко, будто стараясь вдолбить в кровать.

Низ живота сводит сладострастной судорогой, но подпольщик держится. Опирается о кровать локтями, утыкается лбом между выпирающих лопаток дока, держится.

Держится.

Сегодня – как можно дольше, как можно сильнее.

Как в последний раз.

Как перед смертью.

Кто его знает – когда ещё доведётся.

Джим старается слегка приподнять таз над кроватью, старается просунуть руку между собой и одеялом, туда, где, изнывающий без внимания, трётся о тряпки ставший гиперчувствительным член, но Арсений перехватывает его руку и прижимает к кровати ещё сильнее.

Сегодня – как можно дольше.

====== 6 декабря ======

Смазанная серая полоса. Откуда-то веет приятным сквознячком, прохлада сейчас кстати…

Святой маньяк как же не хочется просыпаться

Веки с готовностью смыкаются обратно, серая полоса сменяется на уютную черноту.

Нет так не пойдёт

А ну сел

Быстро!

Арсений садится на кровати, потягивается, потом трёт лоб тыльной стороной руки – ладонь от первого же лёгкого движения начинает протестующе ныть. Вторая не отстаёт, тоже болит. Раскровившиеся проколы горят огнём, боль неприятно пульсирует под искромсанной кожей.

– А ты думал, лёгкая жизнь будет? – подпольщик ещё раз зевнул и всё-таки открыл глаза. Чтобы тут же громко и нецензурно высказаться в адрес всех потусторонних явлений в целом и этого конкретного тумана, маячившего перед джимовой кроватью, в частности.

– Что такое?.. – хриплым спросонья голосом поинтересовался Джим. Арсений обернулся на него. Док, сильно щурясь, приподнял лохматую голову от подушки.

– А, спи, ко мне призрак явился.

– А… я думал…

Что он думал, подпольщик уже не услышал – уткнувшись носом в подушку, Джим снова отключился.

Арсений со вздохом повернулся к туману, смутно надеясь, что он исчезнет.

Как бы не так. Он колыхался прямо перед носом, закрывая собой часть комнаты. Заглянув за край кровати, Арсений увидел, как дымка мягко растворяет в себе его полурваный кроссовок.

А холодом же от тумана тянет… А я тут – сквозняк, сквозняк…

– Идея, – тихонько пробормотал подпольщик себе под нос, протягивая руки в туман. Кисти погрузились в белую мглу полностью, горячая боль в ладонях тут же унялась. Арсений запрокинул голову, наслаждаясь моментом – ночью боль долго не давала уснуть, а теперь вот хоть так отрубайся, с руками в тумане.

– Ты не постоишь ещё так? – попросил он у тумана. – Очень уж хорошо…

Морок слегка качнулся назад. Холод, до этого успокаивающий боль, резко, как вьюн в ускоренной съёмке, скользнул, обвивая запястья, перекинулся на предплечья, прошивая жилы, суставы и кости; на секунду Арсений, инстинктивно попытавшийся отдёрнуться, увидел, как его запястья сжимают проступившие из тумана две призрачных руки. Всё, вплоть до крупных пор, выступивших жил, короткого шрама на левой – было реально, одно только «но» – руки были прозрачные.

– Твою ж кукловодческую мать!!! – взревел Арсений, вырывая запястья из призрачных пальцев и резко подскакивая на кровати. Выпрямился в полный рост, готовый отмахиваться от тумана всеми силами, головой задел низкую люстру. Зашипел от боли, – увидел мельком, как туман исчез, мелькнув в дверной щели, – и принялся с силой тереть пострадавший висок.

– Арсень, когда ты с утра громко ругаешься по-русски, стоя на моей кровати, я понимаю, насколько я… – второй раз разбуженный Джим зевнул, не договорил, морщась, сел на кровати, хмуро уставившись на замершего подпольщика. – Что случилось-то?