Марионетка на картине

Арсений понял, что они подумали об одном и том же. Деревянная кукла, стоящая на коленях. Лишённая возможности двигаться без натяжения нитей.

Жестокая аллегория.

– Я так не думаю, – вырвалось прежде, чем успел подумать.

– Ты художник, Арсень, – маньяк полубезумно усмехнулся. – Вопреки привязанностям, обещаниям, здравому смыслу. Это сильнее тебя. Не делай жалких и бессмысленных попыток сопротивляться своей же природе.

Арсений, почти не слушая, повинуясь мощному, сметающую всякие разумные доводы инстинкту художника, уже впивался взглядом в очертания его тела, схватывал памятью черты лица. Рука потянулась к оставленным кистям. Если до этого были ещё мысли – как-то атаковать, связать проводами, замотать в одеяло, заорать, чтобы разбудить обитателей, живущих поблизости, на крайний случай – теперь их не осталось.

Если б у меня не было чем… я отдал бы всю кровь

– Приступай, – приказал Кукловод.

– Разденься, – выхрепел Арсений, не узнавая свой голос. – Мне мешают твои шмотки. И ляг головой к шкафу. На подушку.

Не кровь душу бы продал

Он подвинул табурет, развернул стул к кровати. Минута, пока перестраивал положение лампы, пока носился между картиной и тумбочкой – поправлял вторую лампу, ища нужный угол освещения, жалкое подобие того, что должно было быть на картине, но ждать он был не в силах.

Вернулся, отбросил табурет.

Он рисовал стоя

Всегда

Кукловод полулежал, почти как нужно, но из одежды снял только верх – что там, неважно, тёмные тряпки у его ног, – оставшись в лёгкой рубашке.

– Рубашку могу расстегнуть, – предупредил холодно, – не более.

– Хватит.

Больше они не говорили. Ровный свет ламп делал время бесконечным; чудилось, оно впитывалась тяжёлым запахом краски в грунт, ложилось неровными мазками, обретая пугающую вещественность лежащего напротив человека. Будто в мире не было ничего, кроме маньяка, этого холста и красок, плотного и душного запаха растворителя, кистей, сменяющихся в его руках.

Арсений пластал свою модель взглядом, хватал, вглядывался до рези в глазах, не выдержав, хрипел приказы – чуть повернуть голову, опустить руку; подходил сам, забывшись, мял складки покрывала, добиваясь хоть иллюзии правдоподобия – но тогда Кукловод неизменно предупреждающе тянулся рукой к чехлу на поясе, и Арсений скоро оставил попытки.

В остальное время маньяк не спускал с него взгляда. Взгляд был тяжёлый и тёмный. Он требовал, но почему-то не торопил. Всякий раз, когда Арсений отрывал взгляд от холста – каждые три-четыре секунды, в которые рука с кистью жила сама по себе, Кукловод следил за ним.

– Сдвинься чуть в тень… Да, так.

Кисть ткнулась в серо-багровое пятно на палитре. Взгляд впился в пространство за плечом маньяка.

Арсений тыльной стороной руки стёр ползущую по виску каплю пота.

В комнате было жарко. Волосы уже были сырые, как и одежда, только пальцы, сжимающие кисть, оставались сухими. Приходилось промокать рукавом лоб и верхнюю губу. Он расстегнул рубашку, потом вовсе содрал и швырнул в угол, оставшись в майке. Воздуха не хватало, от запаха краски в голове стоял туман.

– Ещё чуть… Или подожди, сдвинь лампу… К углу. Хорошо.

Кукловод послушно лёг обратно, снова впиваясь в него взглядом. Арсений в очередной раз откинул со лба слипшиеся влажные пряди волос. Перевёл взгляд с модели на картину. В беспощадном свете лампы терялись цвета, рисовать делалось всё тяжелее.

Но, кроме этого…

Он нахмурился. Кисть замерла у правой стороны картины и была отложена на тумбочку.

– Прости великодушно, – заговорил Арсений, выходя из-за стула и останавливаясь у спинки кровати. – Я не могу рисовать дальше.

Кукловод, улыбаясь, медленно сел, опершись ладонью о колено согнутой ноги. Но взгляд был бешеный. Наверно, для любого здравомыслящего человека вне этой комнаты он был бы страшным.

– Неужели ты устал, Перо?

Арсений без сил опустился на ковёр у кровати. Он вынужден был работать несколько часов на пределе сил, от напряжения и усталости его тошнило, но яростное желание продолжать не отпускало. Оно и впрямь было сильнее всякого здравого смысла.

– Нет. – Он поднял голову, уставившись на Кукловода снизу вверх. – Но я не могу рисовать дальше без второго. Только не делай вид… – подавился словами, кое-как сглотнул – горло пересохло, – что не понимаешь, о чём я… Вы – части одного целого. Я не могу тебя увидеть без него.

– Ты абсолютно уверен, что не можешь, Перо? – удивительно ласково произнёс Кукловод после минутного молчания, во время которого его глаза как будто пытались просверлить в «художнике» дыру.

– Уверен… Я знаю. – Его уже трясло. Ожидание мучило, выворачивало нутро. – Чтобы завершить полотно, мне нужны вы оба.

Кукловод не был уверен, что не ослышался.

– И зачем же тебе нужен… второй, Перо? – он старался говорить спокойно. Тихо, размеренно и очень спокойно. – Я не помню, чтобы он выказывал желание… поприсутствовать.

– Он не выказывал, – Арсень уставился взглядом в ковёр. – Но вы двое… Я не объясню. Я просто знаю, так должно быть. Иначе эта мазня… – он устало махнул рукой в сторону картины, медленно мотая головой, как пьяный, отчаянно пытающийся не уснуть, – никогда не будет доделана. Ты рисуешь, должен…

Кукловод вперился тяжёлым взглядом в его волосы.

Сел.

Провёл ладонью по контуру лица: снизу вверх, круг пальцами по скуле и обратно. Он ждал, что Арсень отдёрнется, но тот только слегка поднял голову. Показалось даже, под ладонь подставился. Взгляд был далёкий, он смотрел не в эту реальность. Кажется, всё ещё видел свою картину. Такой, какая она должна была быть.

Рука замерла. Кукловоду такая отстранённость не понравилась.

Он рядом, Арсень рядом, его художник, наваждение последнего месяца, но прикосновение – материальное, с ощущением тепла, кожи, – казалось недостаточным. Не так он хотел касаться того, кто рисует его, хочет нарисовать, кто желает выразить Кукловода в картине – максимально телесном искусстве. Не считая скульптуры, но там уже перебор.

Подушечки пальцев горели от соприкосновения, вжимались в кожу, будто бы ища ещё более – куда более? – тесного контакта.

– Нет, Арсень, – голос тихий, даже немного с хрипотцой, – мы с ним – разные личности. И он не нужен мне на моём портрете.

– Это ты так думаешь.

Теперь усмешка. Он слегка повёл головой, теперь уже точно, скользя влажными прядями неаккуратно собранных волос по ладони. На секунду даже вернулся, смотрел прямиком на него, на него, а не в картину внутри себя.

– …и ошибаешься. На картине этот второй будет твоей тенью, но без него ты сам меньше чем тень. Я не смогу работать дальше с одной тенью.

Кажется, один из его тюремных знакомых охарактеризовал это состояние «как пыльным мешком по голове стукнуло». Примитивно, но верно. Именно так Кукловод себя сейчас и чувствовал.

Преодолевая желание закричать во весь голос, он приподнял подбородок Арсеня пальцем, чтобы смотреть прямо в глаза. Пришлось даже наклониться навстречу.

– Тень? – Он всё высматривал в тёмно-серых глазах, смягчённым оранжевым светом лампы, пытался разглядеть – что? Неискренность? Насмешку?

Арсень был серьёзен, принимал взгляд Кукловода, не отводя своего. Не мальчишески-упрямо, как смотрят подростки в глаза родителей, нет. Спокойно, уверенно.

Кукловод не успел заметить – совершенно потерял бдительность, вглядываясь в глаза марионетки. Рука Арсеня стремительным хищным движением скользнула вперёд, сильные пальцы железно сжали его запястье. Марионетка рванулась – броском, вторая рука схватила Кукловода за шею, сдавила, резко дёрнула, стараясь приложить лбом о деревянный остов кровати. В следующую секунду они были уже на полу. Арсень рванулся, подминая его под себя, выпустил запястья, и это было ошибкой. Кукловод еле успел зажать рот подпольщика ладонью – кажется, тот решил представить маньяка на суд обитателей: резко вдохнул, как это делают желающие закричать.