Медленно, пальцами, провести по волнистой пряди, заправляя её за ухо Джима, обогнуть ладонью хвост, пропустить его сквозь пальцы…

Джим тихо втянул в себя воздух.

– Арсень… – он слегка обернул к нему голову, – провоцируешь.

– Провоцирую? Нет… – подпольщик обошёл его и опустился на пол, скользнул ладонями по бедрам последователя, вверх, к брючному ремню, с каким-то тайным удовольствием наблюдая, как закрываются глаза Джима, – я только собираюсь рисовать.

Губы дока дрогнули в улыбке, и Арсений, захватив чуть выше поясницы, подтянул его к себе. Провёл кончиком носа вниз по шее, параллельно расстёгивая рубашку, потом – вверх, огладить им скулу, коснуться дыханием полуоткрытых губ…

– Ой, простите… – пискнули откуда-то из-за двери.

Арсений оглянулся. Джим приоткрыл глаза. В проёме, с расширенными от шока глазами, стояла Маргарет. В руках – судорожно прижимаемый к груди чайник. Пробормотав что-то сумбурно-извиняющееся, девушка выскочила за дверь.

– Чай, – констатировал Арсений, – кажется, тебе. И теперь…

– Так даже лучше, – док выпрямился в кресле. – И нам лучше сменить место.

– Давай ко мне. – Подпольщик был полностью согласен с предложением. Раздевать Джима в гостиной и так было не лучшей идеей. – Там и переговорим.

Все мониторы отключены, все, чтоб не мешали.

Включен только один.

Переплетение чёрно-белого, перетекающие друг в друга оттенки, контуры тел в полумраке. Свет не включен, но зато горит лампа – Арсень сам включил её, когда они с Джимом оказались в кровати.

Кукловод жадно вперился в экран. Полторы недели покорности, смирного поведения, ещё и Джона пришлось убеждать в том, что по поводу модели он пошутил. Он же любит шутить с марионетками, так?

Джон ещё рано сдался. Кукловод уже начинал опасаться, что заточение продлится не меньше месяца.

Арсень стягивает с Джима жилет, начинает расстёгивать рубашку и утыкается лбом в ключицы дока. После – проводит носом по волосам. Вот они забыли о рубашке, перевернулись, и – Джим сверху.

Кукловод готов взвыть. Теперь ему видна только голова подпольщика, и, может, руки немного.

Невыносимо. Хоть микрофон включай и требуй смены положения.

Он хочет видеть Арсеня, свою марионетку, своего художника, певца самого себя. Он нужен Кукловоду не меньше клятого портрета. Портрет – телесное выражение, Арсень – выражатель, тот, кто воплотит его.

Хочет-видеть-Арсеня.

Метнуться от стула, в сторону, колонки громче – слышать тоже хочется – к мольберту.

Краски.

Где краски?

Джон рисовал недавно, где краски?

Уголь – на тумбочке у мольберта, краски нашлись на полу, рядом с кроватью.

На мониторе всё пришло в равновесие. Арсень подмял под себя полуголого Джима, руки упёрты в спинку кровати, голова наклонена. Он смотрит. Спина худая, но даже в чёрно-белом, не очень качественном формате, видна напряжённая мускулатура. Холст натягивать некогда, кнопки прищёлкивают бумагу к деревянной поверхности.

Нет времени на рисунок-основу.

Широкими мазками – основу, основной тон спины, обвести ягодицы мягким ворсом, ноги. Руки – чуть выставлены вперёд, ещё несколько махов кистью, и Арсень уже опирается руками о темную горизонтальную поверхность.

Кукловод остервенело истязает бумагу красками, оглядывается, бросает взгляд на происходящее на экране, возвращается к рисунку.

Неудобно.

Мольберт перетаскивается с мерзким скрипом по полу – вот что там тяжёлого, дерево? – ставится тыльной стороной к экрану.

Так лучше.

На мониторе снова смена ролей – Арсень прижат к кровати, руки удерживаются у спинки захватом.

Сорвать неоконченный рисунок, одна из кнопок вылетает куда-то в сторону, на место помещается сияющий белизной новый лист.

Мазками – торс, голова, руки, привязанные к чему-то сзади, призывно разведенные ноги, вокруг члена – опушь волос. Вот они, мускулы, Кукловод оглаживает их кистью, почти чувствуя своими пальцами. Оттенить шею – да, голова закинута назад, и волосы беспорядочными мазками лежат на плечах, на занимаемой им что это поверхности.

Ключицы.

Подбородок, очертить сильнее.

Чёрт с ними, с мониторами, Кукловод готов вообще отключить их, только внимание на себя перетягивают, сейчас есть одна реальность – создаваемая им на девственной чистоте плотной бумаги. Арсень лежит перед ним как живой, он создаётся самим Кукловодом.

Может что-то несуществующее создавать существующее?

Кукловод существует, да, в этом рисунке, в своём незаконченном портрете, даже в Арсене, в рисующем его незаконченный портрет, есть Кукловод, который выливается на холст красками.

Дышать тяжело. Сейчас впору хрипеть, подобно загнанной лошади, в груди тесно – Кукловод стаскивает через голову свитер, судорожно засовывает два пальца за ворот рубашки.

Тесно, тесно, пуговица отлетает – в сторону, под кровать, непонятно куда, но дышать становится легче.

Рисовать, творить реальность своими руками, своими – сейчас своими – пальцами, выблёвывать реальность, истекать кляксами по белому-белому фону. Потому что нужно, потому что жарко и дыхания не хватает, потому что если сейчас не рисовать, то впору спуститься и убить кого-нибудь, только ощущение чьей-то утекающей жизни в своих руках заменит это.

Арсень лежит перед ним, всё живее и ощутимее, Кукловод насилует его своей кистью, выписывая игру света на нём, сжатые губы и зажмуренные глаза, сжимает руки рисуемой верёвкой, углубляет тени, оглаживает линии.

Кукловод живёт. Это не сентиментальные пописульки Джона на тему «Дженни, какая ты милая».

Это – жизнь. И эта жизнь принадлежит Кукловоду.

Комментарий к 25 ноября *по Фаренгейту. Где-то 38 наших (на тему градусников в Англии найти конкретной информации не удалось)

====== 26 ноября ======

– Дженни, что… – Арсений, слегка сморщившись от попытки сдержать зевок, размешивает сахар в кофе. Даже обливание ледяной водой плохо помогло, спать всё равно хочется. – А, понял. Ещё чей-то день рождения, да?

Девушка замялась, отставила тарелку. У неё и так вид загадочный с утра, вот и сейчас, когда он из-за опоздания в одиночку завтракает, а Дженни вытирает посуду, составляя её на маленький столик, она молчит. На обычную Дженни это не похоже, она всегда рада поговорить.

– Нет, нет, – отвечает, наконец, – просто…

– Не хочешь рассказывать? – Арсений удивился так, что даже проснулся окончательно.

– Арсень, я… – Дженни мнёт в руках полотенце. Подходит к столу, садится в кресло. Полотенце брошено на подлокотник. Девушка поднимает на него взгляд. – Ты же ещё… не видел никого их своих?

– Из фракции, что ли? Джен, да не темни ж ты!

– Джулия рассказала пятнадцать минут назад… Последователи, – у неё делается совсем уж несчастный вид. – Кажется, вчера ночью они перевернули весь подвал вверх дном… натащили ловушек. Сегодня трое из ваших уже попались, один серьёзно, и…

Арсений сам не заметил, как вскочил из-за стола.

– Джек знает?!

– Нет, я никого не пустила, сказала, он ещё болеет… Арсень!

Подпольщик, не слушая, уже вылетел за дверь, на бегу закидывая на плечо сумку. Прогрохотал по коридору, резко затормозил у знакомой двери, рванул её на себя.

Вовремя. Лидер, плотно окружённый недобро молчащими крысами, как раз поднимался с кровати. Мятый (то ли спал в одежде?), бледный, носом шмыгает, глаза всё ещё нездоровые, покрасневшие. Зато взгляд бешеный.

– Перо… А я уже за тобой посылать хотел, – сказал негромко. – Какая ж разборка с Кукловодом без моей правой руки?

Они привели в действие план? Так рано?!

Арсений, плохо понимая, что делать, только сказал:

– Ну да, без меня никуда.

В первый раз при нём взбешённый Джек говорил спокойно. Крысы, собравшиеся вокруг лидера, притихли, Арсений заметил, что у стоящей рядом с Джеком Джулии кое-как перемотано запястье. Девушка прижимала кисть к груди, как маленькое замёрзшее животное, но, скорей всего, просто не могла держать руку в другом положении, чтобы не было больно.