– Без друзей… или даже так – людей, ставших мне близкими, я отсюда не выйду. Ну или… – Арсень улыбнулся, почёсывая изнывающего от счастья тарахтящего Кота, – очень скоро вернусь, стану бесконечно оббивать твой порог и проситься обратно.

– Ну, как ты заметил, вход тут свободный. С выходом проблемы. – Джон осторожно подул на чай. Подумал, и с наслаждением втянул в себя обжигающую жидкость. Чай горячей волной прокатился по горлу, и, от желудка, принялся распространять тепло по всему телу.

Может быть, англичане потому и полюбили чай? Без него в такую погоду было бы гораздо больше повесившихся.

– Тем интересней его искать… Ох ты ж.

Кот попытался в приступе благодарности укусить гладящую руку, но Арсень в последний момент убрал пальцы; животное потянулось было за ними, но на полпути Коту, кажется, стало лень; он плюхнулся обратно и замер, всем своим видом выражая готовность больше не кусаться. Даже потрогал мягкой лапой руку Арсеня, мол, давай, чего ждёшь.

– Тогда у меня к тебе тоже вопрос.

Рука вернулась на живот довольного Кота. Арсень на камеру больше не смотрел.

– Ты ведь рисуешь, и, скорей всего – профессионально. Я думаю, когда выйду из особняка – если выйду, – нарисовать всех, кто мне здесь стал небезразличен. Изобразить их такими, как стал бы фотографировать, как видел в воображении на самых первых кадрах, попав сюда. А что бы ты стал рисовать, окажись на месте нас здесь? Если не тайна, конечно.

Об этом Джон не задумывался. Он пытался пару раз представить себя на месте обитателя особняка, но чтоб так – нет.

– Это сложный вопрос, – медленно начал Фолл, раздумывая над ответом. – Если брать меня, как сейчас, я стал бы рисовать особняк. Дверь в прихожей, камин гостиной. И мне кажется, я предпочёл бы изобразить… тех, кто тебе стал небезразличен, – он добавил в голос немного иронии, – именно так. Через их места.

Джима – гостиной, выделить его любимое кресло и лабораторный стол. Джек – подвал, куча инструментов разбросаны, будто он на несколько секунд только вышел из кадра, сейчас вернётся. Дженни… Дженни – кухня, только что вымытая посуда, в духовке виднеется пирог через подсветку, на плите – кастрюля, а на столе – несметённые крошки.

Джон снова прибавил громкость динамика, метнулся к выключателю – куда девалось нежелание двигаться? – быстро: лист, уголь, и снова на место.

Арсень с минуту молчал. Потом пошевелился, отогнал Кота – тот вздумал, поставив лапки на его колени, пожевать край футболки, – прижимая пальцы ко лбу, будто от приступа мигрени, снова поднял взгляд на камеру.

– Прости, я… впечатлён. – Несколько нервный жест кистью, от себя, – твоей мыслью, не мог сразу... говорить. Не то чтобы я никогда… – он снова осёкся, сцепил пальцы рук, – в фотографии этот приём есть, да, но почему-то… Это же отпечаток присутствия, куда сильнее, чем… – Арсень помотал головой, успокаиваясь. – Кажется, понимаю. Тебе должно быть особенно хорошо видно, сколько следов каждый из нас оставляет в твоём особняке.

– На мой взгляд – непомерно много, – Джон, усмехнувшись, поправил микрофон: от его движений кистью он немного съехал. Кухня вырисовывалась очень схематично, но этого он и добивался. Не кухню он рисует. – Но на самом деле, я не задумывался об этом раньше. О приёме в фотографии, тем более, не слышал никогда – не очень люблю фотоаппараты. Не задай ты вопрос…

Несколькими штрихами – дверь, окно заколоченное. Занавески – чётче, они Дженни почему-то нравятся, она частенько, если время есть, смотрит на них, проводит пальцами по кромке…

Вот так, да, кромку вырисовать лучше. Посуда в раковине. Как передать углём свежевымытость?

– Это же суть изображения предметов. – Арсень теперь говорил глухо – снова подтянул к себе листы, вывалил карандаши из коробки на покрывало. Кот тут же ими заинтересовался, стал гонять лапами, чёрный тут же загнал в складки ткани. Арсень этого не замечал, он рисовал, бросая отрывистые фразы, как грубую штопку накладывал, связывая их разговор, грозящий разорваться, свернуться с обоих краёв в ощущение рисунков под пальцами, – разве будешь рисовать предмет… просто так, ради себя самого… В нём всегда ощущается тень человека, того, кто им пользовался… Хотя этак мы вообще уйдём в японское понимание эстетики…

Несколькими линиями – кастрюлю, пузырьки рисовать легче, чем мокрый фарфор.

– В японской эстетике я понимаю мало, – осторожно растушевать плитку на полу, – поэтому да. Не касаемся. А что до предмета… – Содержимое холодильника прорисовать надо, но не детально… да, штрихами, – я, скорее, не считаю нужным изображать человека телесно. – Он отложил уголь. Окинул взглядом получившееся. – Видишь ли, люди меняются. И через некоторое время человек будет так же выглядеть, но оставлять другое впечатление. Поэтому я предпочитаю рисовать впечатление. Импрессионистично, не так ли?

– В духе, – согласился Арсень, почему-то пряча свой рисунок между страницами самошитого альбома и кладя перед собой новый лист. – Живописная метонимия. И, если уж заговорили об этом, что скажешь о возможном рисунке нашего Кота?..

Комментарий к 22 ноября *И. Гёте «Фауст» **И. Бродский «Песенка о свободе»

====== 25 ноября ======

Третий день всеобщего заболевания, – Джим очеркнул заголовок в блокноте. Улыбнулся – фраза больше походила на фиксацию данных лабораторного эксперимента, но если не записывать данные по больным, всегда, даже в спокойные дни, можно наделать ошибок в лечении. А таким образом даже система требуемых лекарств в голове вырисовывается, очень удобно.

– Опять ботанишь, сколько можно, – на диване сидел надутый Джек. Джим отправлял его к себе в комнату – нечего в холодной гостиной торчать – но тот ни в какую. Если, говорит, ты мне испытания проходить не даёшь, то пусть хоть не я один страдаю.

Какие испытания? Вчера только пик был, когда брат в температурном бреду валялся и людей почти не узнавал. Сегодня чуть полегчало, температура упала ниже ста*, и всё, мы снова герои. Хоть ремнями к кровати привязывай.

Ремнями…

К кровати…

Джим помотал головой. Они с Арсенем слишком давно не искали проводов.

– Джек, я не ботаню. С нынешним количеством больных…

– Да, да, – сидящий на диване только досадливо отмахнулся. – Много больных, всё такое. А между прочим…

– Ты чай пил?

Джек среагировал вполне предсказуемо: нервно дёрнулся на месте, закутался плотнее в плед и угрожающе засверкал глазами на брата. Не рассмеяться стоило усилий.

– Будешь пить чай, пока я не скажу, что хватит, – Джим обвиняюще тыкнул в его сторону ручкой, – а то будет как в школе.

– В школе, в школе, что там в школе было… – недовольно бормоча себе под нос, Джек забрался на диван с ногами и нахохлился как драчливый воробей.

– В школе был бронхит, еле не перешедший в хронический, – Джек попытался что-то возразить, но не успел, Джим, плюхнувшись рядом, турнул его в плечо, – и угроза гайморита. Я помню.

Ответом ему было угрюмое молчание – брат ушёл в плед почти с головой и отвернулся. И тихо-тихо себе под нос принялся бухтеть что-то совсем уж невразумительное. В детстве, пока Джим не окончил школу, в таких случаях здорово помогало одно средство.

– Ну иди сюда, – Джим широко распахнул объятия. Младший, осознав, что ему грозит, попытался ретироваться с дивана – как есть, в носках, – но был крепко обхвачен и повален на старшего. Джим хохотал и удерживал его в захвате – тот давно б вырвался, да после болезни совсем слаб. Джек напропалую ругался и старался выскользнуть. Плед был безвозвратно утерян где-то на полу, а братья превратились в хохочуще-ругающийся комок, когда в комнате нарисовался Арсень.

– Всеобщее обнимание! – радостно завопил он, кидаясь к дивану с распростёртыми объятиями. Не успели оба опомниться, как Арсень широким захватом облапал их, довольно чувствительно стиснув.

– Да, да, отпусти… – прохрипел сдавливаемый Джим. Не то что бы ему было неприятно, но… провода. Джек и вовсе замер на пару секунд, видимо, ошеломлённый неожиданной атакой, а после начал ругаться и вырываться в два раза активнее.